class="subtitle">«Aux armes!

Formez vos bataillons!»[54]

Они маршировали по комнате, во все горло распевая:

«Marchons! Marchons!»[55] —

пока Фэллоуби совершенно не в такт молотил по столу, немного утешаясь надеждой, что это разожжет его аппетит. Геркулес, черный пес с желтыми подпалинами, забился под кровать. Он тявкал и скулил, но Герналек вытащил его из убежища и посадил на колени к Одиль.

– А теперь, – торжественно сказал Трент, когда все заняли свои места, – слушайте!

И огласил меню:

★

Говяжий суп а-ля осада Парижа.

★

Рыба.

Сардины а-ля Пер-Лашез[56].

(Белое вино.)

★

Rotie (красное вино).

Свежая говядина а-ля вылазка.

★

Овощи.

Консервированные бобы по-охотничьи.

Консервированный горох Гравелот[57],

Ирландская картошка с гарниром.

★

Холодная солонина а-ля Тиес[58],

Тушеный чернослив а-ля Гарибальди.

★

Десерт. Сушеный чернослив.

Белый хлеб,

Смородиновое желе,

Чай, кофе,

Вина,

Трубки и сигареты.

Фэллоуби бешено зааплодировал, и Сильвия подала суп.

– Разве не вкусно? – вздохнула Одиль.

Мари Герналек была от него в восторге.

– Совсем не похоже на лошадь, что бы там ни говорили, конина отличается от говядины, – прошептала Колетт Уэсту.

Фэллоуби, опустошивший тарелку, поглаживая подбородок, взирал на супницу.

– Хочешь еще, старина? – поинтересовался Трент.

– Месье Фэллоуби останется без добавки, – провозгласила Сильвия. – Это я сохраню для консьержки.

Фэллоуби перевел глаза на рыбу.

Сардины, только что извлеченные из духовки, произвели фурор. Пока остальные ели, Сильвия сбегала вниз, отдала суп старухе и ее мужу и мигом вернулась, покрасневшая и запыхавшаяся. Она скользнула в кресло, со счастливой улыбкой глядя на Трента. Он поднялся, и за столом воцарилось молчание. На миг его взгляд остановился на Сильвии, и он подумал, что никогда еще не видел ее столь прекрасной.

– Вы все знаете, – начал он, – что сегодня моей жене исполняется девятнадцать…

Фэллоуби, кипя от энтузиазма, к ужасу сидевших по соседству Одиль и Колетт, принялся крутить бокал над головой. Торн, Уэст и Герналек наполняли бокалы трижды, пока не утих шквал аплодисментов, вызванный тостом в честь Сильвии.

Три раза бокалы осушались – за Сильвию и Трентаа, который протестовал.

– Это неправильно! – кричал он. – Следующий тост за республики-близнецы – Францию и Америку.

– За республики! За республики! – кричали они, и этот бокал был выпит под крики: «Vive la France! Vive l’Amerique! Vive la Nation!»[59]

Затем Трент, улыбнувшись Уэсту, предложил тост:

– За счастливую пару!

Все поняли, к кому это относилось. Сильвия поцеловала Колетт, а Трент поклонился Уэсту.

Солониной наслаждались в относительной тишине, но, когда ее съели, отложив порцию старикам внизу, Трент вскричал:

– Пьем за Париж! Пусть столица восстанет из руин и сокрушит захватчика!

Веселые возгласы наполнили комнату. Их заглушил монотонный гром прусской канонады.

Зажгли трубки и сигареты. Трент несколько мгновений прислушивался к оживленной болтовне вокруг, нарушаемой иногда всплеском девичьего смеха или добродушным фырканьем Фэллоуби, а затем повернулся к Уэсту.

– Этой ночью, скорее всего, будет вылазка, – сказал он. – Я видел хирурга Американского госпиталя перед тем, как прийти сюда, и он попросил меня поговорить с вами, парни. Он будет рад любой поддержке. – Трент заговорил тише и по-английски: – Что касается меня, то я поеду с медиками завтра утром. Конечно, никакой опасности нет, но лучше держать это втайне от Сильвии.

Уэст кивнул. Торн и Герналек, слышавшие друга, вступили в разговор и предложили помощь. Фэллоуби согласился со стоном.

– Хорошо, – быстро сказал Трент. – Больше ни слова. Встретимся в госпитале завтра в восемь утра. Сильвия и Колетт, нервничавшие из-за беседы на английском, захотели узнать, о чем шла речь.

– О чем обычно говорит скульптор? – со смехом вскричал Уэст.

Одиль укоризненно взглянула на Торна, своего жениха.

– Ты не француз, знаешь ли, эта война – не твое дело, – чопорно изрекла она.

Торн выглядел пристыженным, но Уэст вздохнул, изображая оскорбленную добродетель.

– Похоже, – сказал он Фэллоуби, – нельзя обсуждать прелести греческой скульптуры на родном языке, не рискуя вызвать подозрения.

– Думаю, что слово «госпиталь» звучит одинаково на обоих языках, – дерзко ответила Мари Герналек. – Сильвия, не верь месье Тренту.

– Джек, – прошептала Сильвия, – обещай мне…

Стук в дверь мастерской оборвал ее.

– Входите! – вскричал Фэллоуби, но Трент вскочил на ноги и, открыв, выглянул наружу.

Затем с торопливым извинением вышел в коридор и притворил за собой дверь. Он вернулся, раздраженно ворча.

– Что случилось, Джек? – спросил Уэст.

– Что случилось?! – резко повторил Трент. – Я скажу тебе. Мне принесли письмо от американского посланника. Я должен заявить, что мерзкий вор и немецкий шпион на самом деле – мой соотечественник и собрат-художник!

– Не ходи, – предложил Фэллоуби.

– Тогда они его расстреляют.

– Пусть, – проворчал Торн.

– Знаете, кто это?

– Хартман! – с ликованием выкрикнул Уэст.

Сильвия, смертельно бледная, вскочила на ноги, но Одиль взяла ее за руку и вновь усадила в кресло, тихо приговаривая:

– Сильвии нехорошо… в комнате так жарко… принесите воды.

Трент тотчас это сделал.

Сильвия открыла глаза и миг спустя поднялась. Поддерживаемая мужем и Мари Герналек, она ушла в спальню.

Это означало, что вечер закончен. Все подходили к Тренту, жали ему руку, выражая надежду, что сон поможет Сильвии и все останется без последствий.

Прощаясь с ним, Мари Герналек избегала его взгляда, но он говорил с ней ласково и поблагодарил за помощь.

– Я могу сделать что-то для вас, Джек? – спросил Уэст, задержавшись на лестнице, а затем поспешил вниз – догнать остальных.

Трент облокотился на перила, прислушиваясь к звукам их шагов и голосам. Вскоре дверь парадной лязгнула и дом затих. Он медлил, глядя вниз, в темноту, кусая губы, и вдруг, с резким движением пробормотав: «Я схожу с ума!», зажег свечу и отправился в спальню. Сильвия лежала на постели. Он склонился над ней, разглаживая упавшие на лоб кудри.

– Тебе лучше, милая Сильвия?

Она не ответила, но подняла на него глаза. Трент встретился с ней взглядом, и его сердце замерло. Он сел, закрыв лицо руками.

Наконец она заговорила сдавленным приглушенным голосом – голосом, ему совершенно незнакомым, и он уронил руки и слушал, выпрямившись в кресле.

– Джек, наконец все открылось. Я боялась и дрожала… ах!.. как часто я лежала ночью без сна с грузом вины на сердце и молилась, чтобы Бог позволил мне умереть прежде, чем ты узнаешь! Ведь я люблю тебя, Джек, и, если ты уйдешь, я не смогу жить. Я изменила тебе… Это произошло