бы место для медового месяца. И оба молодых супруга всё же ближайшие нам люди.

Гуннар запил после этой свадьбы. Он исправно с утра присоединялся к своему конунгу и исполнял всё, что положено воеводе, но интерес к жизни совсем потерял.

Каждый вечер он пил. С утра бледный, с красными от перепоя губами, он присоединялся к Сигурду и товарищам, а вечером всё повторялось. Надо поговорить с ним. Его не утешишь, конечно, но хотя бы он будет знать, что не покинут, что близкие у него есть. А кто ему ближе нас с Сигурдом.

Кстати, Сигурд как раз начал злиться на это ежедневное пьянство:

— Какой дисциплины я буду требовать от ратников, если воевода каждый вечер напивается?! Я поговорю с ним.

— Ничего не делай, — я испугалась, что жестким разговором он причинит ещё большую боль несчастному Гуннару. — Ему больно, незачем бичевать его ещё. Фроде говорит, что женское вероломство может разбить сердце навсегда.

— И как ты хочешь врачевать его?

— Я поговорю с ним. Я же дроттнинг, всё равно, что мать моим алаям. Так?

Сигурд усмехнулся:

— Ну, попробуй. Но если не подействует твоя мягкость, я поговорю с ним по-своему.

Да, я пил каждый вечер и каждое утро страдая от похмелья, клялся себе, что это в последний раз. Но наступал вечер, я оставался один. По вечерам свободный от дневных забот, не привыкший читать, например, как Торвард, пропадавший в библиотеке, или, тем более, как Сигурд, который без дела никогда не сидел, вечно в книгах, заметках, в размышлениях и планах, которые он теперь с успехом и воодушевлением воплощал в жизнь.

Я же не был ни созерцателем, ни творцом. Я был человек действия. И все дни я был счастлив, потому что как воевода был занят не меньше конунга. А вот вечером подступала пустота, заполненная тоской. И эту тоску я и топил во хмелю.

Я понимаю, что бесконечно Сигурд не будет это терпеть и если и не изгонит меня из алаев, то из воевод может… Но сам остановиться я не мог…

В один из вечеров дроттнинг неожиданно пришла ко мне. Ко времени её прихода я опустошил уже одну флягу вина и принялся за вторую. Я не был ещё окончательно пьян, но изрядно во хмелю.

— Ты горюешь, — сказала она, села на одну из лавок, стоящих вдоль стен моей горницы, небольшой, почти пустой. Лавки вдоль стен, стол с лавкой возле, да ложе, вот и вся обстановка. На полу ковер из медвежьей шкуры.

Всё же какой чудесный голос у нашей дроттнинг. Я поймал себя на том, что называю её про себя дроттнинг, избегая называть по имени и вообще вспоминать, что она женщина. Даже смотреть на неё. А она говорит между тем своим журчащим нежным голосом:

— Никакие слова, конечно, не утешат тебя. Может быть, только новая любовь исцелит разбитое сердце.

Она подошла ко мне, тронула меня за плечо, тёплая маленькая рука. У Агнеты прохладные, очень мягкие, будто ватные ладошки, кажется, что круглые пальчики гнуться во все стороны… А эта рука совсем другая: сухая и даже… твёрдая? Она берёт мою ладонь в свою. Твёрдая, верно. Твёрдая рука надёжного человека. Такой человек не обманет, не предаст.

— Знаешь… и моё сердце было разбито, когда я думала, что Сигурд никогда не сможет полюбить меня…

Я посмотрел на неё. Наконец поднял глаза и посмотрел в её лицо. Чудесная фея. Грёза наяву. Сон из лесов, лугов, со снежных гор, из плеска прибоя на морском берегу, журчания чистых ручьёв, из прозрачных вод озёр, утёсов и пронизанных светом и воздухом берёз… Сон северной страны. Сон и мечта.

Кто мог не полюбить её?..

Какие яркие, тёмно-синие глаза. Такую бездонную глубину я видел, только в ясном вечернем небе… Кожа светится, словно внутри неё зажжён огонь. Конечно, зажжён — это яркий очаг добра, жизни. Жизнь. Сама жизнь будто говорит со мной.

— Этого не могло быть, Сигню, — сказал я, глядя в её лицо, на эти розовые губы… — Тебя нельзя не полюбить. Ты — сама жизнь. Сама любовь.

Она улыбается, ресницы как крылья бабочки прикрывают глаза.

Я провела ладонью по его обритой голове, рано лысеющий, он брился наголо. Бедный раненый лев.

Я чувствую её руку на моём лице, её кожа, её запястье пахнет… цветочным мёдом? Сладким хмелем? Ни от чьей руки я не чувствовал такого мягкого тепла. Я целую её ладонь, повернув лицо. Что я делаю…

Я совсем потерял голову и потянул к её себе…

Сам не знаю, как и когда, мои ладони оказались на её талии. Как легко мои пальцы, потянув, развязали завязки у неё на груди, зарываясь в аромат её кожи лицом, в теплоту её тела между грудей, я тону в этом тепле… Я раздвинул ткань, обнажая её плечи и груди… Сигню… Красота, Боги, запредельная прелесть…

— Сигню… — шепчу я, я не в себе…

— Гуннар, что ты… Ну… полно… — я пытаюсь остановить его внезапный порыв. Но его руки скользнули под рубашку. Мужчины хорошо знают, как устроены женщины, как мы слабы…

Сигню… Мёд, цветы, свежий ветер, прозрачная вода… Сигню… Живое, бьющееся сердце под тонкой кожей, так близко… Я целую её грудь, там, где я чувствую биение сердца… Неужели мне позволено целовать тебя… Твои губы, твой рот…

Я выскальзываю, извиваясь, стараясь не раззадорить его своим сопротивлением. Боги, как я могла допустить до этого?! Он удерживал было меня, но выпустил, почувствовав всё верно. Он опустил голову на мою грудь, уже не пытаясь ласкать и целовать меня.

— Прости, меня, Сигню, — шепчу я больше сердцем, чем голосом, не в силах отпустить её.

— Тише, тише, — она гладит мою голову и опавшие плечи, успокаивая меня, а я почти физической болью чувствую, как сложно мне оторваться от неё. Выпустить из своих рук.

Я выпущу… не бойся, Сигню, я не обижу тебя… Ещё только миг…

Она стискивает на груди, распахнутое мной платье, поднимаясь.

Не злится на меня?

— Всё пройдёт, Гуннар, — я вижу, как она подходит к двери.

— Прости меня, Сигню…

— Не надо, Гуннар, это вино. И горе. Это не совсем ты. Ты ложись. И не пей больше. Обещай мне.

Я смотрю на неё… Она исчезает из моей горницы.

Но не из моей горящей головы. Горят мой живот и бёдра. Мои руки. Мой рот. Пылают мои чресла. Я лёг навзничь на ложе. Закрыв глаза, я вижу её. ЕЁ. Сигню: она прижимает тонкие руки к груди, пытаясь прикрыться,