Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда они ушли, брожу по дому как неприкаянный, не находя места. Выхожу в сад — хоть воздух свежий. Захожу в беседку, закуриваю и начинаю заниматься самоедством. Все спуталось в один клубок — испорченные отношения с Герминой, этот криминальный тип, который, оказывается, связан с Рудисом, да и осадок от образа жизни, который я веду в последние месяцы. Барахтаюсь в болоте, как потерявшийся головастик. Гермина оказалась духовным ничтожеством, ну, а я-то сам лучше, что ли? А тут еще этот, в оспинах… начинает казаться, что скоро придется сидеть за одним столом со сливками преступного мира. Хреново… Если бы можно было повернуть время вспять и все изменить… А что бы Коля сказал, узнав, что я больше не работаю? Память о совместном малярном прошлом настолько свежа, что кажется — я и сейчас чувствую острый запах олифы. Может, опять взяться за кисть? Все ж достойнее, чем бить баклуши дома. Дай чувство удовлетворения от сделанной работы… При этой мысли в груди что-то ёкает. Видно, думаю в правильном направлении.
По тропинке через сад ко мне идет Рудис. Уже успел обернуться?! Время полдвенадцатого, а у него в руке бутылка пива. Не рановато ли?
— Кто это утром был с тобой?
— Э… Шкоре, помог товар привезти. Почему ты спрашиваешь?
— Помнишь, я тебе рассказывал, как мы на позапрошлое Рождество подрались на улице. Так вот один из них был Шкоре.
— Да ты что! Теперь он заведующий складом, уважаемый советский гражданин, ха-ха-ха… Времена меняются, и должности тоже! — Рудис поднимает палец вверх. — Такое, наверно, только при русских возможно.
— Невероятно, — теперь моя очередь удивляться.
— Да… между прочим, только что Гермину на улице встретил.
— Ну и?
— Не хотела даже остановиться и поговорить. Только и бросила, мол, передай привет этому мерзкому жиду. То есть тебе. И усмехается, как фурия. Странно, вот если бы она меня из-за отчима или торговых дел жидом назвала, не удивился бы, а тебя-то за что? Ты же не еврей?
— Ну да, еврей. А если б назвала меня вонючей свиньей, ты бы спросил, не свинья ли я?
— И все-таки не нужно было с ней так жестко. Оскорбленная женщина опаснее, чем смесь гадюки с динамитом.
— Это я уже слышал. Хочешь, чтобы я попросил у нее прощения?
— Нет… но…
— Какие «но», Рудис! — я закипаю. — Сам знаешь, она слаба на передок.
— Только не говори, что та легкость, с которой ты ее заполучил, тебе не понравилась.
— Понравилась… но, говорили же древние мудрецы, как пришло, так и ушло.
— Не понимаю, чего тебе нужно.
— Да… тут я с тобой согласен. Сам не понимаю, чего хочу, а чего нет.
— Бывает…
Рудис открывает бутылки. Ладно, пускай, немножко пива не повредит. Какое-то время молча посасываем ячменную бражку.
— Слушай… — я нарушаю молчание. — Тебе нравится, как мы живем?
— А что?
— Какое-то ощущение пустоты.
— Выпей пива, станет полнее.
— Пью, да не помогает. Пиво, водка, девки каждый день… один сплошной разгул. Ну, сколько можно… Такую жизнь и богемой-то не назовешь, как бы ни хотелось. Если б еще между делом писать стихи или картины, было бы хоть оправдание, а так…
— Ну, для таких рассуждений нужно смертельное похмелье. Хм… ну, тогда начинай рифмовать снова, как в школьные годы. Кто мешает? Может, и смысл найдется. Времени у тебя навалом.
— В том-то и дело, что навалом. Поэтому и начинаю подумывать, не вернуться ли к кисточкам. Знаешь, как хорошо себя чувствуешь, когда побелил потолок. Он такой белый и чистый…
— Вот-вот, иди и новыми трудовыми победами помоги папаше Сталину построить коммунизм.
— А ты сам? Ты же все время чем-то занят. Меня совесть мучает, когда вижу, каким усталым ты порой приползаешь домой, а я целыми днями дурью маюсь… а иногда, как говорится, даже пальцем не пошевелю.
— Ты охраняешь дом и мой товар. Это тоже работа, — Рудис протягивает бутылку, чтобы чокнуться. — Разве ты не понимаешь, что я рву жилы не в угоду Советам, а совсем наоборот — своими делишками подрываю их торговую систему? Да не будь я таким скромным и стеснительным, назвал бы все это движением сопротивления. И вовсе не те, кто тайком вывешивает красно-бело-красные флаги, — настоящие борцы за свободу. Это чтобы подразнить русских, а толку-то никакого. Ради собственной гордости, а если поймают и к стенке поставят, что тогда? Да у каждого душа в пятки уйдет и страха перед коммунистами станет еще больше. Вот если б какой завод подорвать или главных коммунистов пострелять, я еще понимаю… Только кто на это отважится? Я тебе так скажу: именно мы, кого называют спекулянтами, именно мы точнее всего бьем социализму по морде, ибо подрываем его экономику, которая есть основа основ любого государства. Помнишь, в средней школе нам кое-что рассказывали о политике и народном хозяйстве?
— Ну…
— Именно так! У коммунистов такие нелепые взгляды на хозяйствование, что я просто диву даюсь, как эта страна вообще может существовать. А если мы еще приложим руку к тому, чтобы подорвать их тупой рынок товаров, то Советский Союз кончится сам по себе, как снежная баба весной. И без всякой крови. А ты, Матис!.. Если со стороны кажется, что ты ничего полезного не делаешь, то это вовсе не так. Своим разгульным образом жизни ты подрываешь безвкусную идеологию социализма и разрушаешь светлый образ советского человека. Ты — самая настоящая ложка латышского дегтя в бочке искусственного меда коммунистов. Поверь мне, если кто-то и пустит по ветру эту красную лавочку, то только сами коммунисты вместе с жуликами, ворьем, лодырями, пьянью и… и…
— И прочими подонками.
— Ага. С такими помощниками любое государство пойдет на дно.
— Ноя полагаю, ты не только меня, но и себя к этой ораве причисляешь?
— Ясен перец! Ради Бога, Матис, ну, вспомни, к кому Христос пошел? Не к добрым и честным.
— Ого! Вот как ты вывернул! Мне бы и в голову не пришло…
— Ведь если посмотреть, так мы никакие не подонки, а бойцы невидимого фронта. Одна печаль, не напишут о наших подвигах в книгах по истории.
— Да уж, вряд ли.
— Ине беда,