— Хм, далековато от дома.

— А я что говорю? На своей земле, еще было бы понятно. Хоть и кровный отец, но как дурак…

— Мой раненым замерз в Тирельском болоте. Я еще сидел у мамы в животе.

— В рождественских боях? 1916 год…

— Семнадцатый, — поправляет Рудис.

— По новому — семнадцатый, по старому — шестнадцатый. Да, как- кая разница. Вольфганг всегда говорил, что латышам пора осознать, как их мало, и беречь себя. Спрятаться, пока Россия и Германия будут биться и добьют друг друга. А потом так или иначе образовать свое государство. Такой тогда была политическая ситуация.

— Ага! Теперь все такие умники, нужно было так, нужно было эдак. А потом, когда пришла независимость? Что, разве нужно было стоять по стойке «смирно», когда красные шли, Стучка[40], а потом еще и Вермонт[41], кто только ни лез. Опять же фрицы, чтобы снова господами заделаться. Если бы мы не сопротивлялись, теперь тут была бы Россия или Германия, между Эстонией и Литвой. Твой отчим — немец, оттого и речи у него такие. Я не согласен.

— Да ты же меня не слушаешь! Разве я сказал, что свою страну не нужно защищать? Между прочим, балтийские немцы, тоже за Латвию сражались, — о том, что часть из них воевала на другой стороне, умалчиваю. — Вижу, немцы тебе все-таки не по душе. Ну, да, какому настоящему латышу они нравятся. Знаю, знаю, семь веков держали нас в рабстве и так далее.

— А что — разве не так?

— Ну, было, было. Только запомни, если бы не немцы, мало что было бы у нас из того, чем мы теперь гордимся. Не было бы ни нашей красивой Риги, ни образованных латышей, ни много другого. Скорее всего, жили бы мы в вонючей и грязной русской слободе, которая называлась бы не Ригой, а каким-нибудь Усть-Двинском или еще похлеще. Жиды, конечно, шустрили бы тут в любом случае, — насупившись, умолкаю. Кажется, я опять переборщил.

— Жиды? Если ты хочешь, чтобы я ушел, так я уйду, — Рудис неохотно поднимается.

— Прости, Рудис! — опомнившись, вскакиваю. — Честное слово, я не хотел! Просто за Вольфганга стало обидно. Прости! Мы так давно не виделись, неужели сразу начнем собачиться? Глупо!

— Вовсе даже не глупо, — Рудис еще сохраняет обиженный вид, но, кажется, понемногу отходит. — Типично для латышей. Как говорил тот самый господин Мейер: искусство спорить и искусство посмеяться над собой никогда не было сильной стороной нашего народа.

— Да… понимаешь, Вольфганг в боях за свободу был на стороне латышей, в ополчении. Он и в Германию не хотел ехать, мама уговорила. Поэтому, когда о нем заговорили… ну, меня зацепило. Еще раз — извини.

— Ну, это меняет дело, я-то не знал, — Рудис уверенно опускается на стул. — Тогда, знаешь, и ты меня извини, — он покаянно опускает голову, а, когда снова поднимает ее, на лице играет хитрая улыбочка. — В глубине души ощущаю, что не все фрицы одинаковы. Если хорошенько присмотреться…

— А я о чем… вот, когда в «Досуге» вижу картинку с японцами, то тут уже не вижу между ними никакой разницы.

— Ха-ха, я тоже.

Ну, слава Богу, унисон вернулся. Рудис наполняет бокалы.

— Я тебе так скажу, одинаковых нет. Нет… то есть, все одинаковы… нет, все-таки не одинаковы… все не одинаковы… ой, у меня такое…

— Матис, ну ты набрался, — смеется Рудис. — Слышь, а милашка-то у тебя есть?

— Ну… как сказать…

— Так и скажи. Не робей.

— Ну… — набираюсь смелости и вываливаю свою печальную историю о Суламифи.

— Боже ты мой! Наставила тебе красные рога! Вот… — он замечает, что я мрачнею. — Прошу, не бери в голову, я же по-дружески. Все они такие, ничего тут не поделаешь. Думаешь, мне никогда не изменяли? Еще как. И что — сразу слезы лить? Нет, нахожу другую, еще лучше. И тебе найдем. Хочешь сестру милосердия, будет сестра. Я тут кое-кого знаю из той больницы. И трохен-трахен будет еще лучше, чем у арабского шейха со всем его гаремом.

— Да мне нафиг не нужна твоя больница, — отмахиваюсь я, — ты, наверно, не въехал, я Сула… Суламифь любил по-настоящему. Ты понимаешь? Ты меня понимаешь?

— Понимаю, понимаю, но нельзя раскисать. У меня есть одна мамзель, которая тебя вылечит в два счета!

— Да пошел ты…!

— Да ты ж не знаешь… Ну, ладно. Не хочешь ее, найдем кого другого. Не боись, Матис, все будет по высшему разряду. Устроим у тебя вечеринку… как думаешь?

— Какую вечеринку? Ты про вечеринку ничего не говорил…

— Так вот и говорю. Что толку сидеть в пустом доме, как собака на сене?

— Я? Не-е-е… не буду сидеть… Давай! — пытаюсь встать, но край стола мешает, и я падаю обратно. — Давай, устроим вечеринку! Кавалеры приглашают дам, дамы любезно раскланиваются…

— Ну, вот это уже по-мужски! Чуешь, на улице уже запахло весной… — Рудис глубоко вдыхает прокуренный воздух.

Допивая бутылку, еще пытаемся удержать беседу, но ничего путного не выходит. Слова, как каша, во рту, сам уже не понимаешь, что хочешь сказать. Пора завязывать, да и тело уже просится на боковую. Рудис заваливается на кушетку прямо в гостиной — чего ему ночью плестись домой, а я, вцепившись в перила, втаскиваю себя наверх.

В голове туман, кровать ходуном ходит. К счастью, успеваю рухнуть в сон до того, как накатит тошнота.

Весна приходит под неусыпным контролем Диониса. А с ним рядом и Афродита, да и Гермес околачивается неподалеку. Как обычно, с южной стороны дома зацветают подснежники, но я их даже не замечаю. От развеселой жизни на глазах все чаще такие узорчатые очки, что, даже если не выходить из дома, весь мир кажется поляной, полной цветов. А если каким-то утром вдруг накатывает отвращение, то это лишь от недостатка кое-каких веществ в крови. Достаточно пустить по венам духа вина, и жизнь снова предстает в розовом цвете. Бывают дни, которые просто не помню, что уж там говорить об исторических событиях. Да и не сильно меня это тревожит. Мне просто хорошо.

После нескольких вечеринок и недолгих уговоров, Рудис становится полноправным жильцом. Пускай живет в комнате мамы и Вольфганга, чего ей пустовать. Он все-таки ловкач и проныра, ни минуты не сидит на месте. В его делишки нос не сую, как говорится, меньше знаешь — лучше спишь. Только наблюдаю, как приходят и уходят разные грузы, крутится масса народу, порой прямо-таки как на Рижском центральном вокзале. В какой-то