«Господи, Господи! – панически повторял я про себя. – Неужели конец? Всё. Всё. Бл…ь, это всё. Конец. Больше… Больше не будет. Даша! Мир. Жизнь. Лыжи, коньки. Солнышко, снежок. Господи!» Сердцебиение моё участилось в разы, и кровь в артериях запульсировала так, что я начал слышать своё же сердцебиение, глухим барабаном отдававшего в виски: «бум, бум, бум, бум…» Гоша тоже был бледен как мел. Похоже было, что уже все, кому посчастливилось остаться живым в минувшую ночь, бежали к северу, и больше на нашем пути никто уже не встретится. Никто живой! «Что же дальше?» – вновь сам по себе возникал вопрос, на который никак не удавалось найти ответа. Тогда мне показалось, что ответ всё же есть. И ответ этот страшный: «А всё!» Мысли подводили меня к ужасному, ненавистному выводу, что дальше – пустота. Все красоты, которыми я в очередной раз восхитился совсем недавно, больше не увидят оставшиеся в живых несколько десятков миллионов жителей нашего континента, которым отведены последние дни на их исконных территориях. Миру суждено быть кардинально и безжалостно переделанным, и всеми его красотами в дальнейшем будут наслаждаться чужаки, преступившие границы всякой морали и планомерно стирающие с лица земли миллиарды жизней.

…Тем временем мы ехали по просёлочной дороге. На приборы я не смотрел, но ориентировочно мы углубились от трассы километров на десять влево, следуя указаниям ржавых придорожных табличек, указывающих в сторону очередного населённого пункта. Когда мы наконец-то доехали до деревеньки с символичным названием Будущее и там уже не встретили ни одного жителя, а лишь дома с настежь открытыми дверьми и ставнями окон и повсеместно разбросанные трупы, среди которых можно было различить также и детские, в голове моей помутнело… Про себя я прошептал: «Будущего нет». Мысль о том, что наши нынешние старания и попытки найти Дашу живьём уж точно не увенчаются успехом, всё больше и больше стала одерживать верх над надеждой… Подавленный нахлынувшим отчаянием, я совершенно забыл, а точнее, не думал и про то, что времени было уже три с лишним часа. Совсем скоро солнце зайдёт за горизонт и тогда власть в окрестностях снова перейдёт к тварям бронзоватого цвета с мертвенно-бешеным взглядом, вселяющим ужас даже в ветеранов былых вооружённых конфликтов с себе подобными.

Вырвал меня из этой круговерти бессвязных страшных мыслей, обезглавивших мою волю и трезвость мышления, Гоша. Он положил свою руку мне на плечо и сказал:

– Антоха, ау, брат! – Тяжёлая рука, как следует, встряхнула меня. – У нас ещё час, не больше. Предлагаю сворачиваться.

– Как сворачиваться? – Я остановил машину. – То есть «сворачиваться»?

– А ты что, хочешь тут палатку разбить? – пытался шутить Гоша. – Я предлагаю обратно, на всех парах. За час километров девяносто покроем, где-нибудь переночуем. А завтра…

Тут он запнулся. При всём желании мне помочь, при всём сочувствии, он не мог с ходу, без запинки, продолжить начатую фразу. Менее твёрдым и уверенным голосом он продолжил:

– Завтра попробуем опять… Сюда.

Тут отчего-то мне захотелось вырвать из его кобуры заманчиво поблёскивающий пистолет и мгновенно, без раздумий, пустить пулю себе в висок. И только каким-то чудом мне хватило выдержки и сил окончательно не сдаться перед готовым торжествовать победу отчаянием; я со всей силы встряхнул головой, чтобы, как в одной из песен Владимира Высоцкого, «слетела блажь», и собрал волю в кулак.

– Да! – отрывисто, твёрдо и зло сказал я и почувствовал, как на смену слезам и соплям приходит злость. Злость животная, всё затмевающая. Злость, которая, в отличие от распускания нюней, может и должна в подобной ситуации двигать человеком, иначе – кранты. Я стиснул зубы, сжал кулаки. В сердцах я со всей дури вдарил кулаком правой руки в потолок. Затем резко, агрессивно я врубил первую передачу и, дёрнув рычаг ручного тормоза, почти до упора нажал на газ, чтобы на скользкой дороге развернуться на месте. Машина, взревев, дёрнулась влево. Но тут же раздался глухой хлопок, и автомобиль слегка «клюнул» правым передним боком. Секунда на осмысление. Нецензурная брань Гоши и моя. Потом мы оба выскочили из машины; да, правое переднее колесо получило прокол. Осмотрели более детально колесо и обнаружили глубоко вошедший в покрышку гвоздь. С минуту мы молча стояли. Запаска! Будь она проклята. Её нет… Она осталась в Фольксвагене, когда мы, ещё в Москве, на Лубянке, заняли отсек, где должна лежать она, сейфом с данными, доставить которые в Норвегию и было нашей целью…

Я что было сил пнул лопнувшее колесо ботинком да так, что сильно отбил себе пальцы ноги.

– Мы до темна только до трассы дотянем, – без истерик озвучил я и без того понятный Гоше факт.

– Вот же… – а дальше несколько слов без падежей от Гоши. – Ну что, надо нам залечь на дно на ночь, других раскладов нет, – успокоившись, сказал Гоша. А других раскладов и не было; в опустошённых глухих деревнях и думать было бесполезно о том, что можно заделать или, что вообще смешно, сменить колесо.

– Кто вы? – послышался глухой испуганный голос. Гоша с перепугу в мгновенье ока взвёл свой «Калашников», но тут же его опустил. Из окна покосившегося деревянного домика, находившегося шагах в тридцати от нас, через приоткрытую ставню смотрел седой старик.

– Зачем же так пугать?! – выдохнув, задал риторический вопрос Гоша.

– Мы девушку ищем, – начал я, и рассказал всё, как было. На это старик ничего дельного не сказал, не знаю, мол, помочь не могу… Я, в свою очередь, спросил его, что он тут делает и почему не бежал…

– Один я тут, милок, совсем один. Девяностый годок мне уже, и никому я не нужен. Уйти далеко не могу, а повозки и так были под завязку женщинами, детьми… – голос его задрожал, а трясущиеся руки закрыли лицо. Смахнув с глаз слёзы, старик продолжал:

– Мне тут помереть суждено, сегодня-завтра эти мёртвые меня найдут, а пока вот в погребе прячусь, не знаю, сколько ещё протяну… Проклятье! Эти адовы чудовища – кара Господня за грехи наши, – старик перекрестился. – Это конец «Света», милок, конец. Смиритесь, покайтесь.

– Нет, дед, это не конец! – отчего-то, почувствовав прилив чувства героизма и решительности, громко произнёс я и ухмыльнулся. – И мы, отец, те, кто положит конец этому «Концу», не горячись…

Но как только я это сказал, тут же осёкся; ему, этому беспомощному старику-то, точно конец наступит, если не сегодня, так завтра. Я вопрошающе взглянул на Гошу. Тот еле заметно отрицательно кивнул головой, дав понять, что мы никак этому старику помочь не можем, а надо спасаться самим. Я это прекрасно понимал и в ответ еле заметно утвердительно кивнул ему.

– Забаррикадируйся в подполе, отец, и до рассвета носу не думай совать наружу! – громко скомандовал тому Гоша.

– Дело понятное, – прогундосил тот в ответ, – а вы сами-то куда поедете? Темнеет! – осведомился дед и предложил нам запереться в подполе с ним до рассвета, мол, места там впритык, но хватит. Мы с Гошей посовещались, но эта перспектива виделась нам не совсем надёжной, ибо кто знает, насколько смекалистыми окажутся ночные владыки и не догадаются ли они поднять крышку подпола… «Если вдруг откроют крышку, почуяв запах человека, тогда это будет означать, что мы для них будем как мыши в банке, и уж точно совершенно завтра для нас больше не наступит никогда», – убеждал меня Гоша вполголоса, хотя я, не на шутку сдрейфив после прокола колеса, от не видения каких-либо иных адекватных вариантов как спастись, готов был хоть сию минуту запрыгнуть в подпол к старику и надеяться, что «пронесёт». Но авторитет Гоши был для меня непоколебим, поэтому свою точку зрения я продавливать не стал, а решил положиться на боевой и жизненный опыт этого крепкого, повидавшего виды бойца. Он лишь сказал мне, что у него «есть варианты, как продержаться до утра», как сразу же, не посвящая меня в какие-либо подробности, окликнул старика, продолжающего смотреть на нас сквозь приоткрытые ставни: