Она даже не знала, что делать, и вроде хотела уйти. Тогда я лёгким тычком достал её живот, а потом довольно сильно хлестанул по ляжке. Она что есть мочи приложилась мне по плечу, по спине, набросилась, осыпая градом хаотичных женских ударов, с сексуальными подкрикиваниями как на корте. Удары по печени и по лицу были что надо. Но я наслаждался тем, что всё же я заведомо сильнее её, этого крупного брутального Зельцера — просто потому, что я мужчина, — поймав её запястья, держа их вместе (смешной всё же жест), я поразил её почки с двух сторон и дал ещё под дых, она вырвала кисти, но я уже сидел на ней, прижимая руками ей руки, а член мой тыкался аккурат ей в рот. Она попыталась отплёвываться, тогда я, выждав момент, набрал слюны и плюнул прямо ей в рот. Это её привело в бешенство. Я отпустил её, перевалившись на бок и обхватив руками голову. Очень много сильных ударов в голову, больно в живот, невыносимо в пах. Я хохотал. Она кое-как опрокинула меня, подражательно взобралась — даже руки мои держала сверху одной своей! — щипая и царапая ногтями плечи и лицо, звучно пытаясь набрать слюны… Когда она приблизила свой ротик и чуть его приоткрыла, чтобы… я с силой харкнул ей в рот снизу! — за что получил кулаком в зубы, а потом она, удушая меня за шею и чуть не разрывая мне губы и царапая дёсны, долго тьфукала в мой раскрытый от хохота рот…

Я долго и терпеливо ждал, когда наконец она сделает это нормально и удовлетворится. Я растёр мерзкие холодные слюни об её плечо, об своё, и стал её целовать. Она сопротивлялась сначала.

— Ну что ты, обиделась, дочка? — выдохнул я дрожащим голоском. — Тебе не понравилось?..

— Нет! — вскрикнула она, ударив меня в живот, а потом накинулась и больно впилась зубами в плечо.

Я её втянул на себя, стал целовать и гладить.

— Я же тебя несильно бил, и тебе явно нравилось…

— Да, — вдруг блеснула её блядоватенькая ухмылочка, — но страшно всё равно — неожиданно…

— В этом весь и фокус. Зато какой экшен — даже протрезвели! А теперь просто ляг на спинку и раздвинь ножки…

— Мне в туалет надо…

— Потерпи уж две палочки — всё равно не отпущу — или ты хочешь дубль два? — Я осторожно взял её руки, сложил их, кончиками пальцев придерживая за запястья.

— Какой ты всё-таки… наглец! Извращенец!

— Только никому не говори.

Утром она, одеваясь перед зеркалом, недовольно завопила: что ты сделал, что теперь делать и т. п. На ней было коричневое платье — на шее засос, на лодыжках синяки. Она послала меня за пластырем в аптеку, потом расцарапала иглой от шприца это тёмное место — большим крестиком — и заклеила. Все, и особенно Санич, всё допытывались — что это за странная царапина и где она так наспотыкалась. Она смотрела на меня как на виновника — типа неловкого любовника — с презрением. Больше такого у нас не было — всё забылось, как пьяный кошмар. Да и вообще стало не до откровений.

41.

Воды опять никакой, вообще ничего — только те же запахи да те же соседи за перегородкой, вместо холода нестерпимая духота. Нет, я больше не могу! Я бросился в темноте на диван, корчась и всхлипывая. Потом искал верёвку, но не нашёл (да хоть бы и нашёл — наверняка не смог бы). Сидел, сидел, думал, думал, курил. В голову так и лезла всякая дрянь — чтобы не свихнуться, открыл свою тетрадку и карандашным огрызком накорябал:

без воды меня выворачивает

я пить пить Господи ПИТЬ

но незачем…

Надо всё же купить пистолет и пристрелить её.

Я любил тебя конечно

я убил тебя

Конечно!

даже может бесконечно —

Нет, её я не смогу, но всё равно… Нашёл только половинку старого лезвия «Спутник» и аптечку — наверно и этого хватит. Пришлось сходить за водой… Далее я согрёб все более-менее приличные таблетки, и принялся поглощать их, запивая противной холодной водой — таким образом, я заглотил наверно колёс под сто, зажал в кулак бритвочку, треснулся со всей силы головой об стенку, и, распахнув пинком дверь, повалился с порога в траву, где начал кататься, извиваться и пытаться повредить руку — выходили только царапины — уж совсем сильный нажим, чтобы разодрать, я сделать не мог…

Так валялся я, чувствуя под собою кирпичи и крапиву… Все размышления катились подростково-обыденные, можно даже словами Дельфина сказать: «Слеза за слезой,/ за раною рана/ моя жизнь утекает,/ как вода из-под крана/ — хорошо, если кто-то/ из друзей или близких/ подставит ладонь/ или собачью миску…» — последняя бы больше подошла, поскольку вскоре я весь облевался и обосрался…

Этот процесс был довольно длительный и мучительный… После пришлось вернуться к жизни — сбросить одежду и импровизированно искупаться. Благо были сменные шмотки.

Всю ночь меня трясло, в голове неслась всякая дребедень. В том числе даже опять зарождались растреклятые поэтические строчки: «Сквозь шлагбаумы снов не добраться / до конечной утренней станции смерти / А дальше — любовь та-та-та что-то там не одни, видишь ли, ангелы, но и черти!» — в общем неплохое проклёвывалось, и даже название появилось — как и принято у меня в последнее время, модерново-английское: «PLAYSTATION». Но тут я осознал, как это ублюдочно: всё-это, а потом стишки — нате вам! Что же, вся эта гадысть делалась заради этого стишочка — хуй вам в рот и мне тожа!

Процесс ожидания был непомерно длительным и мучительным… Как только нормально рассвело, я не выдержал и отравился к Зельцеру. Сегодня у неё в муз. колледже выпускной — меня ж приглашали, может как-нибудь… с кем же будет она?..

Я разбудил её, она меня впустила, даже не угостив своей сладковато-дебильной улыбочкой, более обычного была раздражительна-недовольна спросонья, и совсем не чаяла меня увидеть. «Что ты хотел, Лёшь?» — ещё одна её коронная фраза, обозначающая свершившийся в её сознании перевод наших отношений в плоскость какой-то отвратительной казёнщины. Я очень сбивчиво сказал, что надобно мне саму её — что мне плохо и одиноко одному, что всю ночь думал о ней и даже решился на суицид с таблетками… «Ты совсем, что ль, Лёшь, глупой?» — с обывательской, бабьей пренебрежительностью произнесла она, заваривая себе чаю с грушей, очень нехотя предложила мне, сказала: «Заваришь сам», а потом ещё: «Подожди — я погуляю с собакой», и вышла. Мне было отвратительно плохо — я понял, что всё, концовочка.

Когда она вернулась, я пытался давить на жалость — ныть и напоминать, что чуть не сдох, на обстоятельства — напоминать, что сегодня выпускной и как же она и Петя — сама же тоже приглашала, говорила, что все будут с кавалерами, а ей неудобно… пытался прикоснуться к ней… — но ничего не помогало — она очень раздражалась и вопила, что у неё нет времени на всю эту лабуду, а я сам виноват — потому что «глупой» и «надо было себя лучше вести!» — а как, золотые, как?!

Не допив чай, она пригласила меня ассистировать — гладить платье и вешать его на вешалку, упаковывать туфли в коробку и пакет, а потом и тащить всё-это.

В троллейбусе она посмотрела на мою руку, которой я держался — «Ты где это, Лёшечка, так исцарапался?!» — и стала хохотать. Вылезли на рынке и долго таскались — она покупала одноразовые стаканчики и салфетки. Моя помощь была незаменима, и в глубине души я начинал надеяться на лучшее — что сейчас поплетусь с ней, буду весь день помогать и ассистировать, потом поздравления и танцы, нажрусь и поеду её трахать — насосня! — но она всю дорогу на меня кричала: то не так, это не эдак, и наконец попросила отдать ей вещи и идти своей дорогой. Я явно опешил и сильно замялся — даже она заметила и чуть сжалившись осведомилась, куда я пойду и чем намерен заниматься. Я сказал, что вообще-то очень хочу пойти с ней и к тому же очень хочу есть. Она поколебалась и сказала, что можно пойти поесть в столовую мэрии, потом спросила, есть ли у меня деньги на это и «на так далее» — если б я и был приглашён «на бал», есть ли у меня приличная одежда. Я сказал, что не это главное — ответ её необычайно раздражил, и я тут же добавил, что, конечно, всё имеется, даже в избытке. Я хотел задушить её, пристрелить тут, на площади, в руках с этими дурацким платьем и туфлями, стаканчиками и салфетками — всё-это залить кровью, растоптать грязными подошвами!