Единственное, что мы осуществили, это вытащили крест из багажника, а потом погрузили туда два табурета. Ещё О. Фролов, который всегда (то есть иногда и не совсем к месту) утверждает, что у него «тонкий художественный вкус» (что тоже весьма спорно), нанялся обкладывать могилу напоминающими саманы пластами, вырезанными из верхнего слоя земли и скреплённые вросшей в неё травой. Я просто сидел на лавочке у соседней могилы и наблюдал.

Почему у нас на каждом кладбище, думал я, понаделаны эти железные оградки — тяжелые, громоздкие, грязные и ржавые, то есть практически и эстетически несуразные — будто каждый хочет отгородиться от других, застолбить навечно свой персональный клочок земли — а как же русская соборность и всё прочее? Скорее всего, эта традиция повелась с советских времён, но каковы её психологические причины и значение? — как бессознательное противодействие всеобщему коллективизму-коммунальщине? Хе-хе, как говорит в таких случаях ОФ.

Его, кстати, несколько раз пытались поучать мужики: мол, не так надо класть, и он психанул и всё бросил.

— Что, Столовский, не можешь? — подтрунивал дед.

— Сами не можете, дубы-колдуны! — отмахнулся непризнанный маэстро, подходя ко мне.

— Да, Саша, традиции и новаторство в их единстве и противоречии… — философски заключил я. Дед даже расслышал и заключил весомо: «Умный, блядь, не то что энтот».

Мы смотрели на мусор, наваленный тут и там — это навевало элегическое настроение, и хотелось мурлыкать: «Дворник, милый дворник, подмети меня с мостовой…»

— Подобно тому, яко жизни их были помойками, весьма многие человеци здесь обретаются аще на помойке, — изрёк Великий, кое-как стилизуя.

— И зело многие, как и при жизни, — из-за ближняго, близлежащаго свояго, — дополнил я, кривляясь.

— Поди-ка, Олёша, Цезарь, сюда, — ОФ подзывал меня к заросшей могиле, судя по «благородному» обращению, с неким умыслом, — видишь цветочки такие, колокольчики — просунь руку и дотронься до цветка.

— Зачем?

— Всё у тебя «зачем»! До абсурда доходит: «О.Шепелёв, дай закурить» — «Зачем?» — спародировал он меня, — не хочешь, как хочешь.

Я боязливо потянулся к бутончику и только его коснулся — отдёрнул руку как током поражённый, сердце чуть не разорвалось! — он всего-то резко и со щелчком раскрылся! Довольный О’Фролов вовсю укатывался. После попробовал сам и тоже весь передёрнулся. «Детектор, — сказал он, — Отпустила Ли Вас ИЗмена?»

Поехали почему-то обратно. Разгрузили табуреты — на них стоял гроб — хорошо хоть не наши — а то как-то… А потом Дядюшка дед и говорит: «Пойдёмте, ребята, выпьем. Вы только не обижайтесь». Мы (якобы с похмелья, конечно же) зашли в его нежилую половину — по стакану самогону. Саша выпил, поперхнулся, пропищал: «Спасибо-ох…» и выскочил побыстрей на порог. Я спросил запить, и дядюшка Володя решился выдать мне какой-то маслянистый кувшин с компотом — я тоже поперхнулся, «Всё», говорю, и тоже ушёл.

Мы сели у себя, поставив чай и решив спокойно послушать что-нибудь «чуть-чуть пооптимистичней», и тут подействовал змий. Стали мытиться, где бы раздобыть выпить — единственный вариант — дед, «поминки» — но ведь стыдно: за кого он нас сочтёт?

Напряжение возрастало — мы нервно ходили туда-сюда, ломая и почему-то потирая руки. Не прошло и десяти минут — хоп! — заваливается дед: «Давайте, ребята, выпивать», — говорит он мягко, выставляя на стол бутылку водки и банку бражки. Тут-то мы и осознали, кто из нас алкаш.

Окончание 41.

Удалось её рассмешить. Всё было как раньше — я был необходим (в том числе и опять нёс её вещички), но как только мы дошли до перекрёстка, она сказала прощай.

И что делать?! Наелся, как дурак на поминках — есть такое выражение. Живот болит, тошно, ещё жарища. Только начало дня. Один в берлаге, всё то же. Стихов не напишешь, таблеток уже нету. Выпить — но время ещё рано, Санич только выехал в институт. Одному не хочется, да и вдвоём… — сколько можно жрать? — уже невмоготу становится… Так я сидел на той самой лавочке около «Чижика» и в очередной раз не знал как быть. На кафедру что ль сходить? Да какая сейчас мне кафедра! Как можно так жить, чтобы весь мир вокруг какого-то никчёмного Зельцера вращался? Мало ли что ль людей вокруг, кроме неё и Санича? Я почему-то никого не знаю и никого и в мыслях нет — даже эти двое едва могут сосуществовать: если я уж с Зельцером, то даже забываю о Саше и особо не хочу его видеть.

Так рассуждал я и добрался до того, что «Робинзон Крузо» Дефо — не что иное, как книга подлинного солипсизма — кстати, первая, которую я прочитал — правда наполовину вслух с матерью, которая меня заставляла из-под палки — но зато книгу воинственного суперсолипсизма («Человек-невидимка») я уже читал самостоятельно… Стать бы невидимым и устремиться за ней — понаблюдать что за бал-маскарад!..

Вдруг меня осенило. Я пошёл на работу к Репинке — когда я ей недавно брякнул, что хочу, мол, купить пистолет, она сказала: приходи, Лошадиный Нос как раз продаёт — макаров старый, всего две тыщи. Я то не решался, а то пару раз приходил поздно, когда уж все разбредались из офиса. Теперь вот самое то.

Все были на месте и занимались фигнёй: сидели в чате и в порнушке, что-то писали, Репа с боссом на непонять откуда возникшем настоящем столе резались в настольный теннис, изредка, изловчившись, охаживая ракеткой по опрометчиво выставленному заду какого-нибудь рядового своего шершня. Что это за организация — не каждому дано понять: они же «Идущие вместе», они же «Гринпис», они же предвыборный штаб СПС и прочих всяких партий — кажется, если кому-нибудь из тамбовских насосов надо обделать дельце любой серо-замутнённости, он уже знает куда обратиться.

Я появился — в красной майке с Че, со звездой на бляхе.

— Э, нам такие не нужны — партизаны полной луны! до свидания! — поприветствовал меня «басёк», Лошадиный Нос, и я даже замялся в дверях.

— Ды заходи, — разлыбилась Репа, — що надыть?

Я увидел упаковку красных маек с изображением Путина.

— Можно мне маечку?

— На, — сунула Репа.

— А можно дьве? — я старался продолжить игру.

— Ну нате, — сунул недовольный Лошадиный Нос, — и уходите, не мешайте, мы работаем.

— Подрисую усики — и самое то, — пошутил я.

Внезапно басёк выхватил у меня майки, положил их к остальным и убрал всё в шкаф.

— Нечего вам давать — вы, блин, долбаные экстремисты, — посетовал он и стал опять меня выставлять.

Я вызвал их в коридор и сказал, чего хочу.

— Для суицида? — разлыбилась бессовестная Репа.

— Нет, тогда нет, — заявил Лошадиный Нос, собираясь уйти. (Иногда у него, беспринципного, появлялись странные гуманистические принципы — хотел уволить чувака и спрашивает у всех: кто, мол, его близко знает, есть ли ему на что жить — а то вдруг ещё уволишь, а он с собой покончит… — «Ды хуй с ни-им!» — разлыбилась на это тотально беспринципная Репорепатриантка.)