— Ну Эля, ну Элечка, — влачился я за ней по дивану, поймав ее, ускользающую, за пятку, — ну дай я тебя…

— Нет, — сказала она серьёзно, — никаких жомпелов.

— Ну как «нет»?! Ну в попочку как-нибудь…

— Нет, я так не люблю. Я люблю так, — заявила она, наверно имея в виду обычный секс в первой позиции.

— А я люблю! Что значит «не люблю»?! Что значит «я люблю так»?! — выступал я, от беспомощности превращая интимный акт в шоу. Она надела халат, убежала в кухню.

Я, надвинув трусы, расхаживал по дому, заламывая руки и стеная: «Ну в жумпел, в жомпел — ну что тут такого? — ну это же прелесть! Ну мне же это необходимо!..» Осознав, что мне действительно это необходимо, и что я теперь не успокоюсь, как ребёнок — пока не получит то что просит — я немного ужаснулся, пришёл к ней на кухню и так и сказал: что мне это необходимо и что не успокоюсь… Я пустил в ход всё своё маразматическое, но эмоционально убедительное красноречие. Начал с того, что я — выдающийся, неординарный человек, иной раз на меня снисходят озарения, а вообще я очень много работаю, от перенапряжения духовных сил у меня могут быть срывы — поэтому я вынужден пить, но это не главное… Нет, я не смеялся — она почему-то тоже. Тогда я во всей красе развернул пред ней антинаучную теорию, что практически у каждого выдающегося человека есть «небольшие странности» — какой-нибудь порок-девиация или комплекс из таких штучек — и всё это мешает жить социально, но зато является своеобразной отдушиной в его универсуме оголённых нервов и перенапряжённых творческих сил. Алкоголизм, наркомания, гомосексуализм, педофилия, садизм, педантизм… Захлёбываясь, я тенденциозно переворошил всю мировую литературу, вытряхнув самых маститых… Возглавляли эту шайку-лейку Гоголь в интерпретации Набокова, онанирующий за конторкой отрок, убивающий пикой ящерок, душащий руками кошечек, Достославный со всеми своими версиями о всех своих карманных кошмарных девочках, и Толстой со всеми своими 90 детьми и 90 годами, наконец прозревший, что его-то надо бы вообще отрубить. А сам Набоков, если его чуть смешать с его героем? А Мопассан, а Рембо с Верленом, а Чандлер с Уайльдом, а Кузьмин с Цветаевой и всем островом Лесбос? Какой насос! А императоры, цари, короли и представители других изящных профессий! А король рок-н-ролла, а король попа, а покойный король моды!

«Вот Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, — закруглил я, — был милейшим человеком, но постоянно грезил о содомии. Как-то он с дружками пригласил пухленьких шлюшек, потрепали их, помяли, да и стали склонять к контакту в извращённой форме. Девки убежали и донесли — а тогда за это сажали — вот он и не раз сиживал в местах не столь отдалённых и там мечтательно живописал всё… Вот и моя страсть — жумпел — не жупел, а жомпел, только и всего!» Только и всего! Немного торопливо, немного бы в слоге, а так… Она возразила, что я, дескать, не маркиз де Сад и вообще мои способности к величию вызывают сомнения… На первое я ответил: ну и слава Богу, чадочка ты мое, молись Ему, а на второе обиделся и стал защищаться…

Я принялся пересказывать ей свой едва начатый роман «Echo» — всю его сюжетную линию девочек — как это можно было сделать, я не понимаю — как обычными словами, сидя после неприемлемых пельменей и нелелеемого соития за неприглядным столом, куря чужеродные LD, рассказывать ей — как родной — обо всём?!

Тихий, глухой голос мой крепчал, слова слетали с уст каскадами… Я увлёкся, всё было как в тумане, как в бреду… Понимаешь, вот девочка… она хочет… ну в конечном счёте любви, но не понимает… А другая девушка — она не может, понимаешь — она вообще… Она уже всё прошла… для неё всё вообще не имеет значения, осталась только вот эта телесная страсть, которая её и убивает… И вот однажды Ю-Ю проснулась и… <….> И вот я — ну, то есть мой лирический герой — с букетом, подошёл к двери… Меня всего почему-то скручивало внутри (сказал я, не заметив рифмы) — как перед чем-то важным, как в первый раз с тобой, да и сейчас немного тоже…

Я посмотрел на неё — все её черты преобразились, глаза сделались неземными, в них скопились слёзы, ротик приоткрылся как у ребёнка — это она как в тумане, как в бреду — её окунули в самую их глубину и она потерялась, утонула, наверное даже и не ожидая соломинки спасения.

— А дальше?.. — пролепетала она (всё же ожидает!).

— Это всё, конец, — сказал я, ещё и плюнув на то место, где от неё шли пузыри.

Она сморщилась, глядя на меня, сквозь меня. Мне стало не по себе. Я подошёл, обнял ладонями её голову, поцеловал в лобик, словно прося прощения.

— Ну не грузись, доченька, что ты так загрузилась?

— Да так, — тихо-жалобно сказала она, и тут же задала детский вопрос, который отчего-то каждый читатель хочет задать каждому писателю, если б увидел его лично: это всё правда было? И каждый писатель, надо сказать, его ожидает, но ведёт себя подобно тому двоечнику, который наверняка знает, что завтра его спросят по геометрии, и всё равно швыряет прочь портфель и бежит гонять в футбол…

— Ну, как тебе сказать… Так сказать в литературе…

— Ну Лёшь! — вдруг вскрикнула она.

— Нет конечно. Была одна похожая история — кажется, в Воронеже — я читал в газете — ну я просто развил, предположил… так сказать, усугубил…

— Дурак! — Она пошла в ванную. Легко отделался, isn’t it?

Я сдавленно-прерывисто выкрикивал — скорее для себя, чем для неё, неслышащей, — что суть-то, дескать, в том, что я не какой-нибудь подсосок Фробениус, а сам по себе и ни на ком не основываюсь, разве что на творениях Господа нашего! Alas?..

Я опять закурил, мучительно размышляя о моральных аспектах искусства. Как писать о себе и людях всё или почти всё? Наши чувства, покрытые серой пылью обыденности и разноцветной пыльцой массовой культурки, мало на что реагируют — их надо чистить спиртом как головку магнитофона! Такое искусство — проверяю его на людях — откровенность понемногу переходит в откровение — действует!

Она вышла, я докурил, и за ней.

…Она лежала на животе, радушно выставив свою воздушную попу, взгляд ее был смиренным, если не обречённым. Я несколько растерялся.

— Лёшь, поосторожней только, ладно?

Я встал на колени у дивана, обнял её, поцеловал, потом вполз на ее мягкое нелепое тело. Стал целовать её рот, гладить спину, тереться всем телом об неё, водить вынутым из трусов членом между ягодиц. Войти в неё непривычную и тем более в такой неудобной расслабленной позе будет нелегко — главное, не спешить, не нервничать. Входите тесными вратами — как это не кощунственно звучит в данном контексте… Я теребил её ягодицы и пробовал пальчиком — она сдерживала стоны неудовольствия. Я стал притираться более активно, выступила смазка. Я уже едва сдерживал себя, пробиваясь в неё настойчивыми толчками. Совсем потеряв контроль, помогая себе рукой, вошёл в неё. Она тихо застонала. Я впился в её рот, перехватился «за буфера», прижимая своми разведёнными ногами ее брыкающиеся ноги и начал жёстко двигаться в ней. Пару раз выскакивал, нервно-торопливо, грубо втискивая его обратно. Наконец стало получаться что-то похожее на половое сношение. Ощущение тесноты, ее сопротивления, борьбы — но всё это почему-то не так уж и возбуждало. Вскоре я кончил глубоко в неё, закусив зубами её серёжку. Всё было очень сумбурно и кратко, на второй заход я не решился, да и она конечно и не согласилась бы.