— Ну что доволен? — казалось, вопрос был задан без иронии и укоризны.

Я замялся, теребя бороду.

— Что-то жумпел меня разочаровал, — признался я, тяжело вздохнув, как будто всё было потеряно. Это чувство меня преследует: как будто секс — смысл всей жизни.

— У, — сказала она, подымаясь, — я же говорила…

Вот не надо только так говорить.

— Ты куда?

— В ванную — куда?! Ты что мне сделал?

Я почему-то улыбнулся (что хоть что-то сделал такого), поймал её за руку, притянул к себе, влепился в неё всеми конечностями спереди и внятно овладел ею в её любимой позе. Ей явно немного понравилось. Мы покурили голышом на кухне, вернулись в обнимку. Однако когда я предложил ей сплестись и так и уснуть, она недоумевала и отказывалась, мотивируя тем, что хочет спать. Дубль два: она отвернулась, я отвернулся. Потом повернулся, обнаружив, что уткнулся прям ей в попку. Я потихонечку отогнул трусики, начал пододвигаться и прилаживаться и почти уж вошёл, как она проснулась, развопилась, что щас пойдёшь на тот диван. Вездесущая сука-собака подтвердила. Я с трудом смирился — трудно, ребяты — дрочить-то в её присутствии… — нет, я не стесняюсь, просто самому как-то становится абсурдно — при этом занятии и всегда чувствуешь некую абсурдность — как будто основная жизнь проходит мимо твоей — а в такой ситуации, в такой позе и подавно: вот он жумпел — в двух сантиметрах от того, для чего и предназначен!.. Это извращение, которому нет прощения!

Она пожаловалась, что было больно, я добро-улыбчиво сказал, что это в первый раз, быстро привыкнешь, дочь моя, она пролепетала, что следующего раза не будет. Будет — раз уж первый был… И откуда я всё это знаю — что первый, что второй… Никто меня ничему не учил… Чувствовал себя чуть ли не демоном-искусителем; ей даже вспомнилась почему-то народная приговорка: «Рыжий-рыжий, красный — человек опасный!» — я сказал, что это не совсем подходит — я ведь не «рауди», а вот греки говорили: «Голубые глаза и рыжая борода — признак диавола» — это уж словесный портрет.

Не помню, что мне снилось. Помню, что не спал почти всю ночь, раз шесть вставая курить.

Что один человек может сделать другому? — только внешнее воздействие, тело на тело — разной интенсивности прикосновения — гладить, обнимать, мять, вцепиться, ткнуть, тереть, бить, бить чем-то твёрдым, ткнуть чем-то острым — убить. Вот в принципе и всё. Есть ещё язык, губы, зубы и детородные органы, но это то же самое. Суть кайфа — и суть жизни вообще — в полном расслаблении под натиском или в концентрации до самозабвенья в подобном порыве.

Не ты, а тебя. Массаж, баня, секс, избиение, убийство. Суть женской сексуальности — почувствовать, что с тобой делают как бы помимо твоей воли, но однако же «как бы»! — внутреннее осознание, что отдаёшься всё-таки добровольно, что в любой момент по своей воле можешь всё прекратить.

Иногда мне кажется, что мне хочется не целовать и нежно гладить и ласкать эту мягкую своеобразную плоть, за которой якобы скрывается женская личность, а хорошенько вмазать по ней кулачищем и далее по вдохновению… Хотя и ласкать неплохо; а избивать и терзать, с другой стороны, не принято. Мне кажется, оба эти противоположных влечения/действия равносильны, оба имманентно присущи человеку, и посему должны быть морально равноценны не только в кругах эсэмеров, но и по возможности всё в более широких.

Не тебя, а ты. Причинять. Наверное, единственный момент, когда чувствуешь себя защищённым от внешнего воздействия вездесущего рока — это действие насилия — убивая кого-то (просто слабого или лучше — врага) ты наверно абсолютно свободен. В меньшей степени — когда избиваешь, насилуешь, издеваешься, принуждаешь или попросту трахаешь. Унижать — вот это прелесть компенсации более серьёзных актов — каждый сапиенс должен подтвердить сие на Страшном суде — кабы не это-то, Царствие небесное уж давно-давным настало бы на земли. Забыться ото страха смерти и гравитационного жизненного дискомфорта — как говорил Чингисхан (тоже кстати, рыжебородый!), нет звука более сладостного для уха воина, чем стоны жён и дочерей врага. Тов. Лимонов любит цитировать эти его слова и сам пытается реализовать такой бравый образ жизни. Логично, оправданно, и всё бы хорошо, если бы не было христианства. Те, для кого оно не совсем пустой звук, подвержены чудовищным самотерзаниям — будь ты хоть самый умный и могущественный, но всё же человек… — достаточно, мои золотые, взглянуть на скорбный лик Ивана IV Грознаго или всё того же Достоевского… А как хотелось бы легко стать тем, кем изволишь — в этом философский смысл фильма «Маска» и повести «Двойник» — но это всё один соблазн и Ницше с Кроули нам не помогут — легко не получится — входите тесными вратами! Fightclub под ногами, живите с врагами!

Есть ещё искусство — оно воздействует опосредованно, но, по моим смутным представлениям, должно так же хватать тебя и впускать когти, как я руками.

35.

То, что я помню совсем плохо, наверно и было вовсе плохим.

Мы были с Саничем у неё, начали поддавать, а она начала совсем игнорировать меня. Для удачного завершения сей благородной миссии или просто по удачному стеченью обстоятельств она впустила к себе гостей — это были: её подружка Оля, её вновь-вновь обретённый латино кэвээно Дима и ещё два товарища, являющиеся по совместительству курсантами и известными лицами местного Клуба весёлых и находчивых, кардинально неплохо выпивающих.

Перезнакомившись, мы под рассказы о былой славе тамбовских команд пили портвейн на кухне — что само по себе и неново, и неплохо; но меня очень беспокоила Зельцер — я чувствовал, что что-то не так. Когда она выходила куда-нибудь одна, я тут же, игнорируя приличия и конспирацию, устремлялся за ней, пытался с ней поговорить, хватал её за руки или за ляжки, приседая у её ног с котоподобным трением и мурчанием: «Ну что ты, Элечка, что такое?..» Она меня пинала, отпихивала со своим полудетским, (только по-взрослому гиперраздражительным) вскриком: «Ну, отста-ань, ну-у! Не трожь меня!» Кто-нибудь тотчас же являлся к нам, и я мгновенно принимал приличную позу. Она улыбалась, наслаждаясь моим унижением и своей непонятной властью.

Я вызывал у неё неподдельное раздражение — просто досадная помеха, как какой-нибудь шкаф-рыдван, на месте которого уже давно стоит новый, но который не так-то просто выбросить из-за его габаритов или просочившаяся от соседей вода, капающая теперь с потолка куда не следует. Тут-то наверно и появились у меня первые настоящие чувства…

Я возвращался к столу и пытался вести себя как ни в чём не бывало. Но этого не получалось. Сошёлся клином белый свет — я ощутил этот троп буквально — вещественно, как труп. Не то, чтоб я в неё влюбился по уши — просто культурный шок желторотика от самой возможности такой ситуации: ещё вчера мы валялись целый день в одной постели, нежно ласкаясь, совместно готовили и поглощали пищу, плечо к плечу ходили по чужеродному миру, имея в виду странноватые «наши интересы», а теперь она не хочет даже разговаривать со мной — безо всякой причины! И с кем — со мной, гением не только локально зассанного филфака, но и всего — повторяю: всего! — мира!!! Я не мог думать ни о чём и ни о ком, не мог посмотреть на неё. Всё мне казалось подвохом; я чувствовал себя униженным после такого её поступка (просто бросить меня); с другой стороны, не могу поклясться, что оно, это юродское состояние, сначала не зародилось у меня, вдохновив распознавшую его Зельцер. О, это плохо, золотые, когда к тому не привычен. Это проявлялось во всём, даже в мелочах…