— Я так понимаю, вам сообщили.

— Да.

— Аню сегодня выписывают. У нее все хорошо. Приезжайте за ней в три часа.

— Хорошо.

— До свидания.

— Всего вам доброго.

Никита

Не думал, что стоять в роддоме и смотреть, как счастливые отцы трепетно забирают своих детей и жен, будет пыткой. Настоящей пыткой, выворачивающей всю душу на изнанку. Ощущение, что тебе кости с мясом выкручивают. Больно и хочется орать.

Смотрю на крохотные кульки в руках мужиков, а у самого в глазах резь от сдерживаемых слез. Я, блядь, не думал, что это настолько больно, настолько несовместимо. Невозможно принять. Смириться.

Где-то на задворках сознания мелькают мысли, что, возможно, я не слишком сильно желал этого ребенка. Мало проявлял к нему внимания. Но это не так… Я сам по себе скуп на эмоции, но постоянно думал об Ане, о нашем ребенке. Именно о нашем, никак иначе не воспринимал.

Почему же так случилось? За что? Почему именно с нами?

Эти вопросы роем кружатся у меня в голове, ни на минуту не отпуская. Я стою в холле роддома, пялюсь на плакаты милых карапузов. Стою в сторонке, как на обочине жизни, наблюдая за чужим счастье, которое сутки назад было еще у меня.

Мне сложно думать о будущем. Пережить бы настоящее. Еще решать формальности, от которых у меня мороз по коже. Родители не должны хоронить своих детей. Иногда каноны запланированного сценария жизни нарушаются. Родители хоронят своих детей.

— Своих забираете? — раздается рядом взволнованный мужской бас. Отмираю, стеклянным взглядом смотрю на радостного мужчину. Он мне улыбается. Губы дергаются в подобие улыбки. Что-то видимо в моем облике не так, потому что мужчина перестает улыбаться, сочувственно сжимает мое плечо.

— Крепись мужик. В свое время подобное и мы с женкой пережили. Теперь у меня три дочки и вот долгожданный сын. Будут и у вас детки, главное не отчаивайтесь, — еще раз сжимает плечо, отходит от меня, как от прокаженного. Я его не виню. Не хочет свое счастье омрачать чужим горем.

Делаю несколько шагов, как только открывается белая дверь, появляется Аня. Худенькая. Еще худее, чем при первой нашей встрече. Бледная, губы бескровные. Волосы заплетены в косу. Смотрит на меня пустым взглядом, вздрагиваю.

— Всего доброго вам, — тихо произносит медсестра, отдавая мне небольшую сумку. Аня не двигается, смотрит перед собой, сжимая руки в кулаки. Осторожно кладу руку на талию, веду на выход.

Она молчит. В машине сразу отворачивается к окну. Я тоже молчу. У меня нет слов поддержки, я не знаю, что в таких ситуациях нужно говорить. Я могу только обнять ее и прижать к себе, давая таким образом понять, что я с ней.

Дома тихо. Тишина давит на барабанные перепонки. Украдкой наблюдаю за Аней. Она раздевается, идет в спальню. Я иду следом. Присаживаюсь на кровать, наблюдаю, как переодевается, как развешивает одежду на плечиках. Все ее действия на автомате.

— Ты есть будешь? — поворачивается ко мне. Опускаю глаза на ее живот, сглатываю. Непривычно видеть его плоским. И тут же мысль режет — и ребенка нет.

— Да, — выдавливаю из себя. Есть не хочу, но нужно чем-то заняться, нужно как-то тормошить друг друга. Аня кивает и оставляет меня одного.

Смотрю на свои руки, вспоминаю, как забирали Пашку. Как мы с Маринкой положили его на разложенный диван, распеленали и любовались нашим сыном. Явственно помню его крохотные пальчики, которые крепко обхватывали мои пальцы. Помню его мутные глазки, непонятного цвета. Реденькие волосики, на год мама заставила побрить его наголо, аргументируя тем, что отрастет густая шевелюра. Его страшно было держать первые три дня, потом привык, потом уже сам брал его на руки, не дожидаясь, когда Марина всучит мне его. Помню и беспокойные ночи. Первую улыбку, первые зубы, первое «агу»… Я думал, что вновь это все повторится.

Слышу грохот. Подрываюсь с кровати, несусь на кухню, замираю в дверях. Аня яростно швыряет посуду в раковину, с ожесточением начинает надраивать жесткой мочалкой кухонную поверхность.

— Меня не было несколько дней, а на кухне бардак! Неужели так сложно было помыть после попойки посуду?

— Ань…

— Пока я там корчилась от боли, он тут пил!

— Ань…

— Неужели так сложно помыть три тарелки, сковородку, рюмки и вилки? Что сложного в том, чтобы намылить мочалку и вымыть посуду и протереть столешницу?

Я подхожу к ней впритык, перехватываю руку, разворачиваю к себе. Смотрит на меня раненной ланью, брови сведены, губы дрожат. Притягиваю к себе, она дергается, вырывается, я сильнее сжимаю в своих объятиях. Начинает бить кулаками меня по плечам, мотает головой. Видно еще слишком слаба, чтобы вести долгую борьбу. Удары становятся слабее, плечи вздрагивают, утыкается лицом мне в грудь. Я все еще прижимаю к себе, одно рукой начинаю гладит по голове, щекой прижимаясь к макушке.

— Почему? — надрывно всхлипывает, сжимает на груди рубашку. — Мой мальчик… Почему? — кусает за плечо, пытаясь заглушить рыдания. Я морщусь, но терплю. Терплю ее укусы, ее желание расцарапать меня всего. Понимаю, что таким способом, какой доступен в данный момент, она выкрикивает свою внутреннюю боль. Я чувствую эту боль каждой своей клеточкой. Она не моя, но ее невозможно не прочувствовать. Она в каждом всхлипе, в каждом вздохе, в каждой дрожи и стоне. Чужая боль становится моей. У меня самого сжимается сердце и начинает тянуть, покалывать.

— Я с тобой, моя девочка. Я всегда буду с тобой, — бестолково шепчу ей слова, приходящие на ум.

Аня затихает. Вроде не плачет, но все еще прерывисто дышит. Отпускать страшно. Заглядываю ей в лицо, стоит с закрытыми глазами, щеки мокрые, как и ресницы.

— Давай я тебя сейчас уложу, сделаю малиновый чай, — все еще обнимаю за плечи, веду в спальню. Она не согласилась, но и не запротестовала. Она просто подчинилась моему предложению. Так же безропотно легла на кровать, перевернулась на бок, подогнув коленки к животу. Накрыв ее пледом, возвращаюсь на кухню. Мне тоже нужна передышка, перезагрузка. В этой ситуации нерушимой скалой выпала честь быть мне, когда самому херово на душе.

Чай Аня пьет маленькими глоточками, потом накрывается пледом с головой, прячется от меня. Несколько минут я стою, кручу в руках пустую чашку. Тяжело вздохнув, оставляю ее одну. Ей тоже надо все переварить в себе, как и мне.

Аня

Мне хочется кричать. Надрывно кричать, пока в легких есть еще воздух, пока не жжет изнутри от этой кислотной боли, которой я не могу найти выход. Я плачу, но слез нет. Мои глаза воспалены. Я чувствую их жжение, сухость и в зеркале вижу покраснения.

Я никого не слышу и не слушаю. Все, что мне говорят, проходит мимо меня. Не сразу понимаю, когда мне задают вопрос и ждут ответа. Мне хочется, чтобы меня оставили в покое, не трогали, не пытались вытащить из этой пучины тьмы.