Больше всего ей хотелось теперь узнать, кто та Золушка, потерявшая туфельку. Кстати, Лукина что-то не торопится доставить ее в агентство. Надо бы ее поторопить.

С Лидией они простились сердечно, как две старинные приятельницы, предварительно обменявшись телефонами. Когда Мирослава приехала домой, уже начало смеркаться.

Шура, сидевший на кухне, встретил ее ворчанием:

– Явилась, не запылилась. – И тут же обратился к Морису. – А ты говорил, что она уехала ненадолго.

– Так получилось, – ответила она вместо Миндаугаса.

– А я из-за тебя сижу голодный! – стал выговаривать ей Наполеонов.

– Ты что, не кормил его? – спросила Мирослава Мориса.

– Он съел три толстенных бутерброда, – отмахнулся Миндаугас.

– Эй, вы! – возмутился Шура. – Не о коте говорите!

– Зря ты ему скармливаешь столько бутербродов, – сказала Морису Мирослава, не обращая внимания на негодование друга детства, – во-первых, он растолстеет, а во-вторых, испортит себе желудок.

– Ничего я себе не испорчу! – снова вклинился Шура. – Ни фигуру, ни живот. И хватит уже переговариваться! Давайте ужинать!

Морис стал накрывать на стол, а Шура всячески норовил ему помочь. Но на деле скорее мешал. И Миндаугас положил перед ним буханку хлеба и вручил нож:

– Режь, но только красивыми тонкими кусочками.

– Щас! – отозвался Шура. – Кусочки должны быть не красивыми, а большими и толстыми.

– Классик сказал, что красота спасет мир, – напомнил ему Морис.

– Ага, – кивнул Наполеонов, засовывая в рот кусок хлеба, – но что-то до сих пор все ее потуги по спасению мира оказались тщетными. А вот без еды мир точно пропадет.

– Я думаю, что Достоевский имел в виду не красоту лица и тела, а внутреннюю красоту, ту самую, что олицетворяет «огонь, мерцающий в сосуде», – тихо произнесла Мирослава.

– Я не могу понять, – возмутился Наполеонов, – как можно философствовать на голодный желудок?!

– Шура! Перестань жевать хлеб! – не удержался Морис. – И опять же, позволь тебе напомнить, что другой классик сказал, что художник должен быть голодным.

– Миндаугас! Ты не путай бабушку с мотоциклом!

– Что? – растерялся Морис.

– То, накрывай скорее на стол. А я, позволь тебе заметить, никакой не художник, а сыщик, то есть гончая. И, как помнится, одна наша древняя соседка по площадке говорила молодухам, что скотину кормить надо. Помнишь, Слава? – Он повернулся к Мирославе.

– Помню, помню, – улыбнулась она.

– Какую скотину? – опять не понял Морис. – Вы разве в частном секторе жили?

– Нет, – засмеялась Мирослава, – баба Дуня так мужчин называла, свято веруя, что все мужчины – козлы.

Миндаугас поморщился.

– Не переживай, старина, – подмигнул ему Шура, – мы-то с тобой не козлы, а гончие.

– Лично я человек, – сказал Морис, ставя перед Шурой дымящуюся тарелку.

– Ладно, ладно, не буду спорить! Оставайся человеком! Тем более ты так вкусно готовишь, – и, не удержавшись, съязвил: – Что даже не верится, что и гениальные повара произошли от обезьяны.

Морис метнул в него гневный взгляд.

– Я бы на твоем месте, – улыбнулась Мирослава, – не стала метать в Шуру молнии, а просто оставила бы его без ужина.

– Спасибо, что хоть не посоветовала придушить, – пробурчал Шура с полным ртом.

И позднее, наслаждаясь десертом и щуря в блаженстве свои лисьи глаза, Наполеонов произнес:

– Беру свои слова об обезьянах назад. Так готовить могут только боги!

– От обезьяны до бога, экий ты, Шура, подхалим! – усмехнулась Мирослава.

– Ничего подобного! – заявил тот. – Я истинный ценитель прекрасного.

– Того прекрасного, что можно съесть, – поддела его Мирослава.

Наполеонов не стал отвечать на ее шпильку. Пребывая в столь миролюбивом расположении духа, он испытывал желание обнять и расцеловать весь мир. Поэтому дотянулся до Мирославы и чмокнул ее в щеку. Точно такую же процедуру он намеривался проделать и с Морисом, но тот ловко увернулся.

Впрочем, Наполеонов нисколько не огорчился. Допив оставшийся в чашке чай, он посмотрел на Мирославу и заявил:

– Между прочим, я работаю не покладая рук!

– Правильнее сказать, не щадя лап, – поправила его она.

– Каких еще лап? – поморщился Шура и, внимательно осмотрев свои руки, остался доволен их внешним видом.

– Ты же сам говорил, что ты гончая.

Наполеонов отмахнулся от нее, как от осы, выбирающей наиболее уязвимое место, чтобы ужалить.

– Я весь день общался с Лукиными. – Взгляд Мирославы стал заинтересованным. Заметив это, Наполеонов напустил на себя важность и продолжил: – Сначала с почтенной тетушкой, потом с ее премиленькой племянницей.

– А с Вадиком? – улыбнулась Мирослава.

– Беседовать с ним мне не понадобилось. – И, заметив ее насмешливый взгляд, добавил: – Пока.

– И что же нового ты смог узнать от Бэллы Петровны и Эльвиры?

– А то, что им не было смысла желать гибели Майи и ее младенца.

– Кто бы сомневался, – обронила Мирослава.

– Я! – Шура ударил себя в грудь. – Я сомневался! И, между прочим, эти сомнения в мою душу заронила ты! – Он посмотрел на нее обличающим взглядом.

– Я?! – удивилась Мирослава.

– Ой, только вот не надо делать такое изумленное лицо! Разве не ты намекала, что причиной преступления могло быть наследство?

– Я просто рассуждала вслух.

– Ну вот, так я проверил! Сестра Лукина имеет свои деньги, и племянница неплохо обеспечена. Она сказала, что часть денег ей досталась от родителей.

– Девица натянула тебе нос, – усмехнулась Мирослава.

– Ты хочешь сказать, что она обманула правоохранительные органы?! – напыжился Наполеонов.

– Успокойся! – отмахнулась Мирослава, – не обманывала она тебя, просто ввела в заблуждение.

– Как это может быть?! Ведь одно исключает другое?

– В этом случае нет.

Шура уставился на подругу детства выжидающе.

– Она сказала тебе правду о том, что дядя продал все, что осталось от родителей Эльвиры и Вадика, и положил деньги на счет детей. Но я сомневаюсь, что после распродажи их имущества были получены большие деньги.

– Почему?

– Потому, что их отец был главным бухгалтером на заводе, а мама – педагогом в техникуме.

– Но бухгалтер мог зарабатывать много. Тем более тогда в моде был уход от налогов.