Иногда труднее всего довериться самому себе. – Джилл надевала ботинки, чтобы уйти.

– Джилл, да это всегда просто. Рэй, тебе вот просто нужно собрать все силы и совершить этот прыжок. Подняться на сцену и поверить в свою книгу. Ты лично тут ни при чем, ты это делаешь ради книги.

– Я думаю, это не сработает – ведь книга обо мне, о Моте. Она очень личная.

– Да какая разница! Просто прыгай.

Часть третья

За ивовые деревья

When we try to pick out anything by itself, we find it hitched to everything else in the universe.

My First Summer in the Sierra, John Muir

Когда мы пытаемся вычленить что-то одно само по себе, мы обнаруживаем, что оно связано со всем остальным во Вселенной.

Джон Мюир, Мое первое лето в Сьерре

Loud,

in a whisper so obvious I’ve always known,

in words I’ve always been able to hear.

The answer was always there.

Громкий,

в шепоте таком очевидном,

что я всегда о нем знала,

в словах, которые я всегда могла услышать.

Ответ всегда был совсем рядом.

16. Прыжок

Мной овладел страх, я не могу решиться. Смотрю вниз, на свои ноги в черных тапочках, такие тяжелые, стоящие на последнем тюке спрессованного сена. Горло наполняет металлический вкус паники; грудь трепещет от частого дыхания. Страх. Снизу поднимается прохладный воздух, касается взмокшей от пота кожи, и я чувствую, какое подо мной огромное, пустое пространство. Оттуда доносятся звуки: дети кричат и смеются. Смеются надо мной.

– Прыгай, прыгай, прыгай!

Я пячусь, спотыкаюсь о торчащую веревку, которой перевязана сухая трава, и страх взрывается во мне ударом в сердце, когда я, зажмурившись, падаю навзничь. Теперь голоса тише, но я все еще на сене. Я лежу на спине, на жестких, плотно перевязанных тюках выгоревшей на солнце травы, кожу царапают подмаренник, чертополох и полевой лютик. Приступ страха утихает, и мое дыхание постепенно успокаивается в плотном, глубоком, сгустившемся воздухе. Знакомый свод крыши амбара совсем рядом, я еще никогда не видела его так близко. Мне уже восемь лет, но я никогда не поднималась так высоко, к самым балкам, на которых держится крыша, туда, где паук плетет на гофрированном цинке паутину. Медленно, методично. От сена поднимается тепло и встречается с солнцем, опаляющим цинковые пластины. Я останусь тут – одна, в безопасности. Воробьи возятся и перекрикиваются, порхая вокруг гнезда. Они покинули его еще несколько недель назад, но все равно возвращаются, чтобы посидеть тут и побраниться. Я знаю, что она у меня за спиной, чувствую ее присутствие. Я всегда знала, что она тут живет, но никогда еще не забиралась так высоко, так близко к ее территории. Это запретное место, и я понимала, что мне сюда нельзя, но вот я здесь. Небольшие тюки сена плотно сложены друг на друга почти до самой крыши, но с одной стороны они образуют ступени, чтобы работники могли залезать по ним, ловить каждый тюк, отправленный наверх электрическим подъемником, и укладывать на место. К концу этого жаркого сухого лета амбар будет забит сеном под завязку. Сбоку от ступеней – отвесная стена из сена, метров двадцать высотой. Внизу стоят мои двоюродные братья, они ждут меня возле кучи сена, которую мы соорудили, разворошив несколько тюков, чтобы устроить себе посадочную площадку – сухая трава должна смягчить падение. Они все уже спрыгнули, бросились вниз без сомнений или раздумий, и теперь стоят на ярком солнышке. А я застряла наверху, не в силах решиться. Страх удерживает меня, как стеклянная стена. Страх упасть, страх приземлиться, страх, что нас застукают, страх, что меня накажут.

Я не раз видела, как она проносится над живой изгородью в сумерках, желто-белая, бесшумная, но здесь, практически в темноте, она кажется серой. Глаза у нее вроде бы закрыты, но я чувствую, что она смотрит на меня. Она неподвижно замерла в дальнем углу под крышей, гладкие перья аккуратно сложены. Дневные часы она всегда проводит здесь, но с наступлением ночи покидает свое укрытие, летит над полями и кустами. Она резко поворачивает голову в сторону, заслышав крик лысухи на пруду, потом медленно возвращается в прежнее положение, ее круглые глаза широко раскрыты и глядят на меня, не мигая. Лысух я знаю. Я часто сидела на берегу ручья среди ивовых деревьев и наблюдала за ними. Самочки гнездились в зарослях камыша на кучках веток, возвышаясь над самой поверхностью воды, они ждали, пока яйца проклюнутся и крошечные серые шарики попадают из гнезда в воду, тряся рыжими головками в мокром удивлении. Растянувшись на ветвях ивовых деревьев бесконечными летними днями, я смотрела, как яркие лобики птенцов постепенно бледнеют и сливаются с белыми клювиками – это обозначает их переход во взрослую жизнь. Сейчас по крикам я знаю, что лысухи чего-то испугались, и их серые лапки быстро молотят по мелководью, унося их на безопасную глубину. Но встретившись взглядом с совой сипухой, я понимаю, что совсем ее не знаю, она мне чужая.

– Ты где? Трусиха, трусиха!

– Ей слабо.

Их голоса звучат приглушенно, и я позволяю им уплыть и потеряться за шумом ручья, который превращается в маленький водопад, прежде чем обрушиться в подземный коллектор. Темный глубокий кирпичный туннель проходит под свинарником, и в нем ручей набирает силу, пока не взорвется широким каналом в густых зарослях бирючины. Это тоже запретное для меня место, но я все равно хожу.

– Давай же, прыгай, прыгай, прыгай!

Оторвав взгляд от сипухи, я встаю и, волоча ноги, возвращаюсь на край пропасти. Теплый ветер шевелит мою футболку, и я поднимаю руки, чтобы ощутить его охлаждающее прикосновение. Я ведь спускалась в коллектор с братьями, и никто ничего не узнал, так что…

Папины шаги слышу еще до его появления: гвозди на подошвах его крепких башмаков громко стучат по камням гумна. Перед моими глазами сразу встает остаток летних каникул. Не короткое наказание, которое придется вытерпеть от папы, а долгие дни и недели маминого укоризненного молчания. Ее расстройство.

– Вы что тут делаете, разбойники? А ты спускайся оттуда немедленно!

Терять уже нечего. Прыгать или не прыгать – все равно; это ничего не изменит.

Мои колени сгибаются, а руки вытягиваются вперед, отталкиваясь от воздуха.