Магнус… Мария осознала, что воспоминания о нем практически полностью стерлись. Она встряхнулась, словно мокрая собака, которая хочет сбросить капли с шерсти.

Когда-нибудь она напишет ему и все объяснит.

– Ты не думаешь, что новый любовник может все изменить, – сухо сказала Пандора. – Ну, расскажи, как все прошло?

Мария сглотнула. Стоит ли на самом деле о таком рассказывать? Она действительно не хотела распространяться о любви к Франко из какого-то благоговейного суеверия, словно иначе все могло раствориться в воздухе. Но невозможно было не поделиться счастьем.

– Это было чудесно! Я еще никогда в жизни не испытывала подобных чувств. Франко и я… У меня все время было такое ощущение, что две половинки срослись в одно целое, понимаешь?

– Еще бы мне не понимать: ты основательно села на крючок! – ответила Пандора, кивая со знанием дела.

Блокнот для рисования обрел новую жизнь, и теперь Мария во время прогулок по городу иначе смотрела на людей и вещи: сложный узор на брусчатке, факиры на уличном празднике, силуэты портовых кораблей в утреннем тумане – ее окружали сотни идей, и самые красивые из них она должна перенести на бумагу.

– Я тебе всегда говорил, что твой талант снова проснется сам собой! – торжествующе произнес Франко. Но сам он был уверен, что именно его любовь возродила к жизни творчество Марии. Она не решалась ему сказать, что это случилось еще до их первой ночи: Марии нравилось представлять, что любовь Франко имела на нее такое воздействие.

Она отправляла эскизы в Лаушу, а корабли из Европы везли послания от Йоханны и других. Они поздравляли ее с удачной мыслью отправиться к Рут за новым вдохновением, не подозревая, что не только Нью-Йорк, но и любовь повлияла на ее воодушевление. Они еще не знали о драме, разыгравшейся в доме Майлзов. Рут не написала им об этом в последнем письме.

Мария уже раз десять извинилась за свою оплошность, но Рут до сих пор не простила ее. Сестры общались холодно и держали дистанцию. Попытки Стивена примирить их потерпели крах. Ванда же замкнулась в себе, словно улитка в своем домике, и никого не хотела видеть.

Марии ничего другого не оставалось, как гулять одной.

«Я хотела бы ходить по улицам Нью-Йорка и чувствовать себя просто женщиной, которая хочет получать удовольствие! Какой угодно женщиной». Эти слова попутчицы на корабле звучали в голове у Марии. Ее мучила совесть, что она до сих пор не навестила Горги. Но у нее просто не было для этого времени, каждый день наваливалось столько дел.

Если Франко не было рядом, ее путь обычно лежал в Гринвич-Виллидж. Мария по-прежнему была одержима мыслью, что нужно все впитать в себя и ничего не пропустить. И точно. Постепенно она стала понимать взаимосвязи, которые до сих пор ускользали от нее: натуралисты и символисты, приезжающие со всей Европы приверженцы «fin de siede decadence»[11], танцы Пандоры, экспрессионистские стихи Шерлейн и даже модернисты, которые изготавливали для Рут дорогие украшения, – все было связано, все сложилось как большая головоломка, стало чем-то неопределенным, чему еще не придумали названия. Здесь творила не Божья длань, а человеческие руки. Не было единого художественного стиля. Тут все было разрешено – средства безграничны. Хотя Мария жила в Америке уже почти девять недель, ее все еще смущало безмерное разнообразие, иногда даже пугающее. Как и прежде, она задавалась вопросом, где ее место во всех этих духовных экспериментах, протестах, вскрытом подсознании и освобождении женственности. Она вынуждена была признать, что в соответствии со здешними традициями искусство оказалось изрядно коммерциализированным. И все же она ощущала себя частью целого: об этом говорил ее распухший альбом для рисования, который она всегда носила с собой. Об этом же говорило и уважение других деятелей искусства, с которыми она встречалась. Прежде всего благодаря тому, что Мария оказалась великолепной собеседницей и обладала тонким художественным вкусом.

– Так ты из Германии? – поинтересовался один из художников, когда они собрались большой компанией. – Тогда ты наверняка знаешь моего друга Лионеля Фейнингера. Он тоже уже некоторое время живет в Германии!

Марии показалось, что все остальные за столом притихли, будто каждый вполуха прислушивался к ее ответу. Волею случая Мария слышала имя этого художника – американца из немецкой семьи. Благодаря Алоизу Завацки она даже знала, над чем тот работает.

– Как Сезанна всю жизнь вдохновляла гора Сен-Виктуан, так и твоего друга вдохновляет деревенька Гельмерода, – произнесла она. – Он, будто одержимый, снова и снова рисует местные церкви, словно ищет за всем этим какой-то скрытый смысл. И хотя в его картинах всегда преобладают элементы кубизма, я думаю, глубоко в душе он остается романтиком.

То же (или почти то же) когда-то утверждал один из гостей Завацки.

Некоторые люди с уважением подняли брови. Проверка пройдена! Стеклодув из Германии была принята в элитарное общество. И в тот же миг они стали спорить о субъективном восприятии.

«Нужно хотеть увидеть!» – к такому единодушному мнению приходили далеко не всегда.

Когда Мария общалась с Пандорой и Шерлейн, их окружали забавные люди, которые благоговейно прислушивались к хриплому, прокуренному голосу поэтессы или читали свои стихи. Там, например, был какой-то дикий немец, который утверждал, что он граф. Однако его мятая одежда казалась родом из костюмерной театра. Все называли его Клаузи. Он придерживался коммунистических взглядов, глаза его горели. Он нигде не появлялся без бокала вина в руке, которым все же охотно делился с людьми, если те подсаживались к нему за стол. Он рассказывал интересные истории, и, несмотря на исходивший от него затхлый запах, Мария охотно слушала его. Один раз Клаузи сообщил, что его семья испробовала все методы, чтобы излечить его от пьянства. Его даже отправляли на гору Монте-Верита, чтобы он отрекся от вина в местном салатории.

– Салат… что? – переспросила Мария.

Но Клаузи уже рассказывал о пари, которое он выиграл, получив билет на корабль в Америку. Так он попал сюда!

Позже Пандора подсела за столик и пояснила ей, что имел в виду коммунист:

– В Швейцарии, в горах Асконы, над озером Лаго-Маджоре, есть своего рода санаторий для художников и вольнодумцев. Мне помнится, они назвали гору, на которой располагается здание, Монте-Верита. Они надеялись получить там от матери-природы великое осознание. Там они питались лишь овощами – никакого мяса. Все жители санатория были вегетарианцами.

Мария хихикнула.

– Так вот почему «салаторий»! Легко могу себе представить, что Клаузи воспринял это в штыки!

Пандора кивнула.

– Да, такое рассказывают о Монте-Верита. К такому образу жизни людей искусства нужно еще привыкнуть. С другой стороны, есть люди, которые хорошо с этим справились, в отличие от Клаузи!

– В общем, я бы могла свободно не есть мясо. Раньше, когда я была ребенком, мы были такие бедные, что не могли себе позволить мясо, – ответила Мария.