взревев, шлепая лапами гусеничных траков, выползает из своего логова. Повернувшись на месте на одной лапе, стальная громада ускоряется, спешит вырваться на простор, все быстрее, быстрее. Рев пятисотсильного зверя достигает апогея. А его повелитель, упершись колбасками шлемофона в броню, ухватившись за рычаги, смотрит в узкую щель перископа-триплекса. Гремят, стреляют торсионы катков, человек и машина сливаются в единое целое, и сорокатонный стальной вихрь, покорный воле маленького человека, мчится, сметая все препятствия, перелетает через канавы, взлетает на пригорки, и нет на свете силы, и нет на свете преграды, что могла бы остановить эту мощь.

Хозяева этих машин, их повелители и слуги — солдаты танкового батальона, механики-водители, наводчики орудий, заряжающие. Они любовно моют и чистят танки, солидольными шприцами набивают подшипники, смазывают все шарниры и суставы, щелочным раствором промывают стволы орудий после стрельб, а потом до зеркального бле- ска протирают их. А еще подметают территорию, булыжниками мостят танковые дороги, из глиняных саманов строят танковые боксы, а во время перекуров в курилках смолят газетные самокрутки с суровой солдатской махрой. Добродушные динозавры позволяют этому муравьиному люду залезать в свое нутро и там колдовать с ключами и отвертками, заполнять баки маслом и соляркой. Завтра — выезд. Завтра утром придет сюда на очередное занятие взвод курсантов. Майор с планшеткой на боку выстроит их перед стоящими по линейке танками и будет что-то долго объяснять, размахивая руками. Потом он крикнет: «По маши- нам!» — и курсанты, как стайка вспугнутых воробьев, разлетятся по экипажам, включится радио головной машины:

«Раз-раз-раз — я сокол один — я сокол один — доложите готовность— доложите готовность— я сокол один — прием».

И сразу эфир заполнится ответами: «Я сокол два — я сокол два — к выезду готов — я сокол два — прием», «Я сокол три…» И танки, строясь в змеящуюся колонну, потянутся к выездным воротам.

Долгий день клонится к вечеру, наступает блаженное личное солдатское время. Офицеры давно уехали домой, сержанты, устав глотничать, заперлись в старшинской каптерке. Солдаты стирают портянки и подворотнички, чистят пуговицы и сапоги, стучат костяшками домино «на вылет». Графов, вздыхая, пишет письмо жене в деревню. Герка тоже тужится над письмом домой. Писать совсем нечего, дни похожи один на другой, и он отделывается дежурным «все хорошо, здоровье в порядке, только замучили чирьи, вскакивают то на шее, то подмышкой». Мама подробно описывает все домашние события, и Герка томительно и сладко представляет: топится печка и пахнет мамиными пирогами с капустой, приехал старший брат с женой, они сидят за столом, отец раскраснелся от выпитых рюмок, и Фредя с Машей запевают «Маричку».

Ребята переписываются со своими девчонками. Вовка Олейник откровенно и обыденно рассказывает о своих связях с женщинами: в деревне все очень просто и обнаженно. Но если это так, то где же любовь, о которой пишут в романах и стихах? Герке очень хочется, чтобы кто-то там, на гражданке думал о нем. Он написал двум своим одноклассницам. Одна ответила. Она учится в медицинском, вчера у них было практическое занятие, резали мужской труп, один парень не выдержал, его вырвало, а я ничего, уже привыкаю. Боря Кириллин тоже в мединституте, на параллельном курсе. Генку Казакова отчислили с тре- тьего курса Горного за пьянку и драку в общежитии… Герка пишет что-то о тяготах службы, но вся переписка какая-то натянутая, неинтересная и скоро иссякает.

— На вечернюю поверку… становись!

Наконец долгожданное «Отбой!» Выждав, когда казарма утихнет, Герка натягивает гимнастерку, достает из тумбочки учебники (прислали из дома), тетради и пробирается в ленкомнату. Дневальному у входа — знак: «Молчи, не выдавай!» Разложены книги, и он погружается в изящные построения теории механизмов и машин.

Герка уже на третьем курсе. Заочное обучение — то же самообразование. Методист на кафедре высылает каждому заочнику программу и задания на контрольные работы, получает выполненные работы, отдает их на проверку и, если контрольные выполнены, посылает вызов на очередную сессию. Впрочем, если контрольные не выполнены, вызов посылается тоже. Заочник сам выбирает, кому, где, что и когда сдавать.

На заочном учатся в основном деды. Работает некий Иван Петрович мастером или конструктором уже много лет, и вот его вызывают в отдел кадров и старый знакомый кадровик, отводя взгляд, начинает:

— Иван, ты, я знаю, работаешь хорошо, но тебе нужно иметь диплом, иначе мне никак не отбиться от министерства. На твое место мне навязывают молодого специалиста из института. Так ты давай, подавай документы на заочный. Все рекомендации я тебе сделаю.

И Иван Петрович переползает с курса на курс за два года, запинается на экзамене, и преподаватель из почтения к сединам, вздыхая, ставит ему тройку в зачетку, а когда лет через десять выходит на дипломный проект, у него оказываются несданными высшая математика за второй курс и ТОЭ за третий. И методист бегает и просит преподавателей поставить тройку, потому что теперь уже все равно…

Учебники и методички высылает бандеролями мама. В училище есть отделение почты, Герку там уже знает молодая почтальонша, выдает ему бандероли и принимает заказные письма в институт с выполненными контрольными работами.

Дверь ленкомнаты с треском распахивается, на пороге — взъерошенный Сергиенко. В подштанниках, тощий, с резко выпирающими мослами.

— Почему нарушаешь устав? Кто разрешил?

— Мне капитан Березко разрешил заниматься…

— Капитан Березко не может отменить устав! По уставу положен отбой, значит, отбой, для всех отбой! Собирай свои книжки, еще раз увижу — отберу!

Теперь Герка каждый раз после отбоя терпеливо ждет полчаса, пока уснет казарма. Но на третью ночь Сергиенко снова поймал его с поличным, отобрал книги, методички, да еще наряд вне-очередь выписал. Пришлось жаловаться взводному. Скрипнув зубами, сержант вернул свою добычу.

— Два часа после отбоя можешь читать свои книжки. Но я тебя достану все равно! Думаешь, самый умный?

Герка мыл полы гектарами, ходил в наряды на кухню, но продолжал делать контрольные, а солдаты с интересом наблюдали за неравной борьбой двух упрямцев и, конечно, болели за Герку.

4

Санкт-Петербург оказался немного похож на Любек, только весь завален снегом: те же башенки, шпили, корабли. На берегу их встречал хорошо одетый господин в меховой шапке. Он говорил на гамбургском диалекте и пообещал, что всех разместят в Ораниенбауме. Это недалеко, там летом живет императрица и там всем будет хорошо, а потом они поедут на юг, на большую реку Volga, только нужно немного подождать.

Опять ждать! Ждать Иоганнес не умел. Он истомился вынужденным бездельем и беспомощностью на корабле, он больше