ребра, и здоровенный кровоподтек на правом боку немедленно напомнил о себе залпом резкой, обжигающей боли.

– В чем дело? – повторила Ирка, испытующе вглядываясь в его лицо. – Что у тебя там? Синяк?

– Да. Споткнулся на камнях. Я же говорил.

– Может, у тебя ребра сломаны?

– Вряд ли.

Он возобновил атаки на ее «цветочный павильон» (эпитет неизвестного китайского автора XVI века), и она расслабилась. Как они хохотали, читая эту книгу! Хохотали до упаду. «Цветы сливы в золотой вазе» – так она называлась. Ирка раздобыла ее у какой-то своей подружки. Только китайцы могут быть так изобретательны в наименованиях гениталий. «Янское жало, – стонала Ирка, утирая слезы. – Ой, не могу!..» – «Нефритовые врата, – изумлялся Константин. – Охренеть можно!» – «Наследный дворец! Мамочка моя родная…» – «Киноварная пещера! Я тащусь!..». А позы? Нет, эти китайцы – потрясающий народ. «Рыба, сушащая на солнце свои жабры». Круто, да? Или: «Прильнувший к жертвеннику бамбук». Поди догадайся, что все это значит.

Сегодня она на удивление смирная. Почти все время молчит, беспрекословно исполняет все его прихоти. Дрессированная девочка для любовных утех. Долго это, конечно, не продлится, да Константину и не по вкусу такое рабское смирение. Он предпочитает диких и непокорных, которых приходится брать силой, как осажденные города, и упиваться их извивающимися телами и их слабеющим сопротивлением бесконечно долго… В то же время порой у него возникает желание испытать на себе чью-то ярость и чье-то вожделение. Дать отпор или проявить покорность. Выстоять или умереть. Вот почему (долгое время он не решался признаться в этом даже себе самому) он чувствовал себя так хреново во время чтения тех мерзопакостных статей. Распространяясь о постыдных пристрастиях «мистера N», жертвой которых, по крайней мере однажды, стал Дэймон Диккенс, этот скот Дженкинс бесцеремонно вторгался в мир его, Константина, постыдных пристрастий.

– Ты был у нее? – спрашивает Ирка, почесывая его за ушком, как кота.

Голос хриплый после долгих предоргазменных стонов и финального вопля, который пришлось глушить подушкой.

– Нет.

– А где же?

Ну вот, уже похожа на себя.

– Я же сказал.

– Ты что, с самого утра по этим горам шарился? Тебя не было целый день.

– С утра у меня были дела в офисе.

– Дела в офисе, – передразнивает она с насмешкой. – Знаем мы эти дела. Небось, опять к своей крысе мотался. Выходных уже мало. Что, она и в задницу дает?

Константин демонстративно поворачивается к ней спиной, отказываясь продолжать разговор. Он знает, что на этом она не успокоится. Он и не хочет, чтобы она успокаивалась. Добросовестное, незамысловатое, оздоровительное совокупление на сон грядущий – это не совсем то, в чем он нуждается после всех кошмаров сегодняшнего дня.

Между тем Ирка уже близка к истерическому припадку.

– И чем она лучше меня? Сиськи у нее больше? Или ноги длиннее?

Чувства ее достигли накала. Шерсть стоит дыбом, глаза мечут молнии, силиконовые груди ходят ходуном.

– Дура, – лениво роняет Константин, живо представляя себе ее лицо Деметры-Эринии[70].

– Дура, да? – Ирка неловко бьет его кулаком по загривку. – Ладно, красавчик, сейчас дура покажет тебе кузькину мать.

С продуманным безразличием Константин пожимает плечами, расправляет измятую подушку и, натянув до пояса одеяло, устраивается на ночлег. Он слышит, как Ирка спрыгивает с кровати и, бранясь как кучер, принимается сбрасывать со спинки стула его одежду. Звяканье пряжки ремня об пол, резкое «ж-жах-х!»… Для пробы она прошлась ремнем по краю матраса.

А вот это уже интересно. Возбуждает любопытство, как и всякая анекдотичная ситуация, допускающая двоякое толкование. Какая-то истеричка с пластиковыми сиськами готовится подвергнуть его процедуре, несовместимой с честью и достоинством (добро пожаловать в домашний театр маркиза де Сада), и он – надо же! – нисколько ей в этом не препятствует. Что за поворот к матриархату? Или за этим стоит что-то еще?

По звукам он безошибочно определяет, что вот сейчас она подошла поближе, сейчас неуверенно переступила с ноги на ногу, сейчас примерилась для удара. Он лежит неподвижно, словно в ожидании божественного откровения. Скучно, не правда ли, рассматривать это как одно из предложений по обновлению любовного репертуара. Еще скучнее – как примитивное «получи-за-все». И все же второе предпочтительнее, имеется в виду идея расплаты. Здесь, по крайней мере, присутствует какой-то элемент самопожертвования.

Самопожертвование? Бога ради!.. Скорее, циничный торг. Ведь сознательно обрекая здоровую плоть на страдания, расчитываешь, как правило (в соответствии с законом компенсации), на облегчение страданий ее больной сестрицы – души. Ей-богу, столь смехотворный пафос может обескуражить кого угодно! И самая вопиющая нелепость заключается в том, что это правда. Искупительная жертва. Расплатиться кровью и снова стать свободным. В самой варварской простоте этих рассуждений заложена гарантия их безусловной, многократно подтвержденной истинности. Черпайте недостающую мудрость из мира архетипов, который всегда рядом и всегда к вашим услугам. Подсознание не лжет.

Пряжка ремня с омерзительным треском впечатывается в спину под лопаткой. Кожа на месте удара вспыхивает, багровеет, словно ошпаренная кипятком, и тут же начинает нестерпимо саднить, рождая в воображении картины, далекие от целомудрия. Пиры римских тиранов, сенаторов и прокураторов… досуг Калигулы Цезаря… ритуалы масонских лож…

– Сильнее, – просит он шепотом.

Но очаровательная блондинка за его спиной и так выкладывается до предела. Ей есть, за что взыскать с него. О да…

Однажды они устроили вечеринку по случаю дня рождения кого-то из девчонок. Константин слегка перебрал и, увлеченный беседой с Оуэном, начисто позабыл о своих обещаниях устроить Ирке незабываемую ночь, а наутро увидел ее выходящей из комнаты Симона Касселя. Целую неделю Симон обходил его стороной, всем видом давая понять, что посягнул на Ирку исключительно по пьяному делу и впредь это не повторится. Целую неделю Константин держал свою дверь на запоре, демонстрируя страшную занятость и не вступая в пререкания с назойливыми поклонницами.

– Тебе, значит, можно, а мне нельзя? – орала разобиженная Ирка. – Все знают, что по будням ты имеешь одну бабу, а по выходным другую!

– Знают? – переспросил Константин с угрожающим спокойствием. – Откуда же они знают? Может быть, кое-кто слишком много болтает языком?

В конце концов она его, конечно же, достала. Побросав на пол все ее надушенные, полупрозрачные тряпки, он овладел ею нетерпеливо и пренебрежительно, как пресытившийся женскими прелестями арабский шейх, после чего намотал на руку ее длинные волосы, сдернул с кровати и голую выставил за дверь. Все ее шмотки, включая ключ от комнаты, остались внутри. Со слезами она умоляла бессердечного шейха впустить ее или хотя бы подсунуть под дверь кое-какое бельишко, но он был глух к ее мольбам. Более того, он тащился от мысли, что в любую минуту в коридоре