От работы она вспотела. Убираться она не любила: шить и вышивать могла часами, зато необходимость протирать пыль и намывать полы вызывала у нее зубовный скрежет. Но сейчас труд пришелся кстати и освежил голову. Телесная усталость вытеснила собой обиду. К тому же приятно было видеть на столе скатерть, вышитую ее руками. Несколько лет назад Урсула подарила ее господину Вагнеру на день рождения вместе с расшитым серебряной нитью дублетом. Он тепло поблагодарил ее за оба подарка, хотя обновке явно обрадовался больше. С тех пор скатертью пользовались редко. Ничего, пришел и ее час.

После уборки Берта забежала к ней в комнату и сообщила, что Урсуле придется прислуживать гостям за столом, потому что, кроме нее и Ауэрхана, больше некому. Не показывать же охотнику на ведьм лакеев-бесов! Но Урсула не возражала. Хоть так удастся послушать что-нибудь интересное. Оставалось помочь Агате нарядиться к ужину.

Она надеялась, что Гвиннер тоже пришла в себя и готова извиниться, но, едва войдя к бывшей воспитаннице, поняла, что надеялась зря. Лицо Агаты напоминало гипсовую маску. В полном молчании она позволила горничной расчесать волосы и уложить их. Урсулу так и подмывало дернуть или царапнуть по коже головы, но это было бесполезно. Когда Агата в таком состоянии, ее можно железом прижигать, она и тогда не шелохнется.

Чтобы не злиться, Урсула старалась сосредоточиться на прическе. Темные гладкие волосы шелком текли между пальцами. Агата не завила их на ночь, а потому в ее распоряжении были только мягкие волны вместо модных кудрей. Чересчур длинные, их давно пора было обрезать… Кое-как Урсула собрала их на затылке, оставив несколько прядей мягко обрамлять лицо.

–Что наденешь?– сухо уточнила она.

Что надевают на встречу с человеком, который казнил твою мать? Наверняка что-то, что поразит его, пригвоздит к месту. Урсула бросила взгляд на лицо Агаты и вздрогнула от того, как та сейчас напоминала Эльзу. Даже губы поджимала точь-в-точь как мать.

–Черное. И раф[15] принеси.

Урсула была разочарована. Мало того, что платье было тяжелым и чересчур громоздким для хрупкой девичьей фигуры, так еще и воротник заканчивался под самым подбородком. Широкий накрахмаленный раф окружил бледное лицо Агаты, целиком спрятав шею. Золотистый корсет придавал наряду сходство с доспехом, и девушка в нем походила не то на монашку, не то на древнюю воительницу, закованную в латы. Если бы не их ссора, Урсула попыталась бы отговорить Агату. Достала бы из сундуков платья из легкого струящегося атласа, которые к лицу семнадцатилетней девушке: розовые, голубые… Так на щеках заиграл бы румянец, лицо сделалось бы более округлым и нежным. Но Агата никогда не хотела выглядеть нежной.

Перед самым ужином Урсула залезла в бадью, где недавно купалась Агата. Вода все еще пахла мылом из вересковых цветов и оливкового масла. Дома у нее считалось, что в купании нет никакой пользы, оно даже опасно: через кожу в тело могут проникнуть вредные испарения. Но жителям поместья болезни не угрожали, а мелкие бесы мигом наполняли бадью, стоило приказать. Будь у Урсулы чуть больше времени, она бы поплескалась в свое удовольствие.

Собственное скромное платье ждало ее на кровати. Никаких украшений, ничего, что могло привлечь внимание. А ведь когда-то Урсула мечтала, что будет наряжать герцогинь! Что она надела бы на месте Агаты? В ее сундуках было немало подходящих нарядов. Взять хотя бы темно-синее платье с глубоким вырезом и вышивкой по корсажу… Господину Зильберраду придется еще догадаться, кто из них воспитанница Вагнера.

«Просто примерю»,– сказала себе Урсула. Никакой беды ведь не будет. Она смотрела на свое отражение в оконном стекле и чувствовала, как жжет в глазах. Никто никогда не видел ее такой. Она шила платье за платьем, одно лучше другого, но не решалась носить их. Даже в церковь выбирала, что поскромнее.

Это платье идеально облегало фигуру. Ключицы в нем казались тонкими, точно фарфор, а грудь, напротив, полной и зовущей. Благодаря широким рукавам руки выглядели изящными. Урсула пощипала себя за щеки, чтобы придать лицу румяный вид. Подняла еще влажные волосы, открывая шею. Устоял бы Ауэрхан, если бы она явилась ему в таком виде? Посмотрел бы на нее Зильберрад? Ахнул бы Харман? Жаль, что она может показаться только оконному стеклу. Разносить блюда в таком виде никак нельзя.

Или можно?

* * *

Агата давно усвоила, что одежда создает преграду между ней и внешним миром. Она предпочитала одни и те же наряды, чтобы не тратить времени на выбор. Это черное платье прежде никогда не извлекали из сундука: громоздкое, строгое, душное, оно сдавливало ребра и не давало вздохнуть полной грудью. Но сегодня Агате и не нужно было дышать полной грудью. Корсет давал опору, а объемный раф представлялся ей шипами, что растут прямо из шеи. Из ларца у себя в комнате она захватила розарий – три года назад Харман вырезал его из рябины в подарок на конфирмацию. Рябина оградит ее от всякого зла.

К ужину она спустилась последней. Ауэрхан застыл в дверях, как статуя Диониса у них во дворе. Длинный стол казался слишком большим для трех человек. Кристоф, сидевший по центру подобно Иисусу на Тайной вечере[16], непринужденно болтал с гостем, крутя в руках серебряную ложку. Веселый и радушный, он выглядел совершенно расслабленным, даже чуть разомлевшим от вина. Плывущий взгляд мог легко обмануть любого, кто знал Вагнера недостаточно долго. На самом деле он подмечал все, способен был уловить любую перемену в человеке. Он отметил выбор платья, но по его лицу Агата так и не поняла, одобрил или нет.

При ее появлении оба мужчины поднялись. Она посмотрела на свободное место. Значит, вовсе не Кристоф занял место Иисуса. Он был Иаковом, сидящим по левую руку от Христа. Ей, стало быть, полагалось стать Иоанном. Это развеселило Агату, так что улыбка получилась искренней.

Зильберрад вблизи не походил на злодея. Она рассматривала его с робким, боязливым интересом, какого он, убийца ее матери, наверняка ждал от нее. Лицо мужественное, но не грубое. Неулыбчивый рот спрятан в аккуратно подстриженной бороде, в которой уже пробивалась седина. Тяжелые, набрякшие веки придавали ему сонный вид, но серые глаза смотрели внимательно и пристально. В лесу Агата сочла его привлекательным, теперь же он виделся ей горгульей с Фрайбургского собора.

В столовую с подносом вошла Урсула, и неторопливый разговор между Кристофом и Зильберрадом прервался. Но поразили их вовсе не поданные блюда. Смущение и какая-то упрямая гордость за свой поступок делали Урсулу особенно хорошенькой. В мягком свете камина ее кожа словно светилась. Тонкие руки в обрамлении синего шуршащего атласа грациозно порхали над столом.