– Позвольте представить, дражайшая, – сказалполковник с умиленно-восхищенными интонациями. – Наш столичный коллега,ротмистр Бестужев…

– Не из тех ли Бестужевых? – любезнопоинтересовалась провинциальная дива, в чьих синих глазах Бестужев не могусмотреть ничего, свидетельствовавшего о двойной жизни.

Что ж, всё, что касается двойной жизни и прочих своихмаленьких тайн, женщины умеют скрывать мастерски…

– Вынужден вас разочаровать, – поклонилсяон. – Ни к кому из знаменитых Бестужевых отношения не имею. Родство есть,безусловно, но отдаленное до той самой степени, о которой простонародье сложиловульгарную поговорку: «Нашему плотнику троюродный забор».

– Как вы говорите? Троюродный забор? Весьмаоригинально… – она рассмеялась так, как и следовало уверенной в себемолодой красавице, опытной кокетке. – Прошу, господа. Супруг и властелинуже изволят ожидать в беседке. – Вслед за чем Бестужеву был послан один изтех многозначительных взглядов, которые можно толковать по-разному, отмеханического кокетства до подачи определенных надежд. – Супруг, должнавам сказать, ротмистр, находится с вами в сходном положении. Он тоже… ха-ха,троюродный забор тех Аргамаковых…[22] но, быть может, это и клучшему? Будь он более близким родственником, у кого-то из заядлых монархистовмогли бы возникнуть неприязненные чувства…

– Весьма вероятно, – вежливо кивнул Бестужев.

Беседка представляла собою небольшой домик, наполовинусостоящий из застекленных рам. Летом в ней, сразу видно, чрезвычайно уютно.Стол был накрыт белоснежной скатертью, учитывая щедрость и обильность здешнегогостеприимства, довольно скупо, что несколько не вязалось с обликом хозяина,радушно вышедшего им навстречу, – с первого взгляда было видно, что передБестужевым оказался классический образец провинциального жуира и гурмана,слегка располневшего, с живыми глазами и подвижным ртом весельчака, души застолья.

– Наслышан, наслышан. – Аргамаков крепко тряхнулего руку. – Василий Львович говорил о вас так таинственно и уважительно…Судя по его туманным намекам, вы – этакий Рокамболь охраны…

– Да полноте, – сказал Бестужев. – Служимпомаленьку…

– Прошу, господа, к столу! Мамочка… – Аргамаков,явственно припахивавший свежим, недавно употребленным спиртным, сострадальческой миной развел руками. – Начинаются сплошные служебныесекреты…

– Всегда одно и то же, господа, – сделала ИринаВладимировна печальную гримаску. – В кои-то веки к нам попал блестящийофицер из столицы – и вновь начинаются роковые тайны государевой службы… Что ж,я вас оставляю, господа. Но я тебя умоляю, душа моя… – она послала мужумногозначительный взгляд и вышла.

– Ах вы, счастливчик, – протянул Ларионов. –Будь я молод и красив, непременно заставил бы вас поревновать, ВикентийСергеевич…

– Да вы у нас и ныне – орел, полковник, к чемускромничать? – усмехнулся Аргамаков, проворно наполняя рюмки. – Неугодно ли, господа, шустовского? Прошу прощения за скудость стола, но ярассудил, что разговор пойдет о вещах малоаппетитных, и нашему гостю, вполневозможно, кусок не полезет в горло… Ваше здоровье!

Когда он разливал, рука предательски подрагивала, горлышкографина звякало о края рюмок. И потребил он свой коньяк чересчур торопливо,словно боялся, что более ему не достанется. Кажется, Бестужев при виде всегоэтого стал догадываться, о каком недостатке Аргамакова говорил полковник. Всамом деле, сугубо российский недостаток, Ивашкой Хмельницким именуется…

– Вам не доводилось, ротмистр, читать, что написал онас Антон Павлович Чехов? – осведомился Аргамаков, тоскливо глядя на своюпустую рюмку. – Жаль… Я, знаете ли, запомнил дословно. «В Шантарскеинтеллигенция мыслящая и немыслящая с утра до ночи пьет водку, пьет неизящно,грубо и глупо, не зная меры и не пьянея. После первых же двух фраз местныйинтеллигент задаст вопрос: „А не выпить ли нам водки?“». Определенныепреувеличения, конечно, имеются, но тенденция подмечена верно. А не выпить линам коньячку? – он проворно схватил графин.

– Викентий Сергеевич, дорогуша, – мягко сказалполковник. – Я вас прошу, не увлекайтесь…

Краем глаза Бестужев подметил странное выражение на лицеРокицкого – скорее безмерное удивление. Впрочем, штабс-ротмистр тут же овладелсобой, и загадочная гримаса пропала с его лица. Воцарилась некотораянеловкость, и Бестужев, стараясь держаться непринужденно, отошел к дощатомупростенку, принялся разглядывать висевшие там акварели. Все три изображаликаменные здания довольно старой постройки, величавые, чуть ли не подавлявшие.Здания красивы, и нарисовано вроде бы мастерски, но акварели чересчур ужхолодны даже для неподготовленного зрителя, в них не хватает чего-то теплого,светлого…

– Заинтересовались моим курьезом? – неслышноподошел сзади Аргамаков. – Это, изволите ли видеть, память о прекраснойВене. Был я там этой весною, и в Пратере[23] разговорился слюбопытнейшим типусом. Совсем юнец, тощий, голодный, а глаза горят этаким,знаете ли, фанатичным огоньком. Приехал поступать в Академию художеств, дапровалился, однако не потерял напора. Глазищи так и сверкают внутренним огнем,я, твердит, еще многого добьюсь… Звать Адольфом, а фамилия… Шилькер,Шильдер… – он присмотрелся к подписи внизу одной из акварелей. – Ага,Шиккельгрубер…

– Скорее уж Шикльгрубер, – поправилБестужев. – «Е» в данном случае не произносится, я владею немецким…

– Какая разница? Шикльгрубер… Вот только мнепредставляется, хотя я и не специалист в живописи, что художником ему не быть.Не хватает чего-то, а?

– Вы совершенно правы, – сказал Бестужев. –Этаким холодком веет. Но вот архитектор из него, быть может, и неплохойполучится. Я в юнкерском имел высший балл по черчению, немного в этом понимаю.

– Архитектором-то он как раз быть не хотел, –фыркнул Аргамаков. – В художники метил. Ну, я и купил у него акварельки,не из особого интереса, а скорее благотворительности ради – вьюнош был голоден,как подтощалая бездомная кошка. Архитектор, говорите? Хм, забавно получится,если из него выйдет второй Кваренги или там Росси. Войдет в славу, аакварельки-то – вот они… Ну, поживем – увидим, неизвестно, что нам сулитгрядущий двадцатый век, каковой и не наступил еще…

– То есть как? – немного удивился Бестужев. –По-моему, давно…

– Это у Викентия Сергеевича такой пунктик, – сусмешкой пояснил Ларионов. – Насчет правильного счета столетий.

– Я бы это пунктиком не назвал, полковник, –явственно обиделся Аргамаков. – Это и не пунктик вовсе, а логичное научноеобъяснение. Видите ли, Алексей Воинович, я убежден, что столетие не стоитмерить чисто арифметическими мерками и считать начало такового с календарнымначалом нового века. Разве девятнадцатое столетие наступило в восемьсот первом?Позвольте усомниться. Наполеоновские войны – сие, на мой взгляд, не более чемзатянувшееся продолжение и завершение века восемнадцатого. Ибо вершили этикампании люди, во всем воспитанные восемнадцатым столетием, выросшие исформировавшиеся интеллектуально именно в нем… понимаете?