Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А я пыталась сбежать, – сказала Нисрин. – Но меня поймали, избили и вернули сюда.
– Почему ты так одета? – спросила Катрин. Сама она до сих пор носила два езидских платья, одно поверх другого.
– У меня отобрали одежду и заставили надеть это. Я потеряла свою сумку, и у меня больше ничего нет.
– Твоя сумка у меня! – воскликнула Катрин и протянула ее мне.
Потом она сняла свое верхнее платье и отдала его мне тоже. Это было одно из ее новых платьев, розовое с коричневым, и до сих пор мы с Дималь по очереди носим его, потому что оно напоминает нам о нашей племяннице.
– Носи его под абайей, – сказала она, и я поцеловала ее в щеку.
В дверь вошел один из охранников.
– У тебя пять минут, – сказал он. – Хаджи Салман ждет тебя внизу.
Когда он ушел, Катрин порылась в карманах и протянула мне пару сережек.
– Храни их у себя. Может, мы больше не увидимся.
Когда мы подошли к лестнице и стали спускаться, она прошептала мне на ухо:
– Если у тебя будет возможность сбежать, попробуй. Я тоже попытаюсь.
Мы держались за руки до кухни, а потом Хаджи Салман вывел меня наружу.
До дома Хаджи Салмана мы ехали в молчании. Я тихо оплакивала Катрин и Нисрин, умоляя Бога, чтобы он оставил их в живых, что бы с ними ни случилось. Когда мы приехали, Хаджи Салман приказал мне войти внутрь с одним из его охранников и дожидаться его.
– Я недолго, – сказал он, и я стала молиться за себя.
Но перед тем, как я вошла в дверь, он задержал взгляд на мне.
– Когда я вернусь, мне все равно, месячные у тебя или нет, – сказал он чуть погодя. – Обещаю, я приду к тебе.
Он так и выразился: «Я приду к тебе».
8
За прошедшие три года я слышала много историй о других езидских женщинах, которых похитило и превратило в рабынь ИГИЛ. По большей части всех нас ожидала одна судьба. Нас покупали на рынке или дарили какому-нибудь новичку или высокопоставленному командиру; затем отвозили домой хозяину, где насиловали и унижали, а большинство и избивали. Потом нас продавали или дарили другому, снова насиловали и избивали; после продавали или дарили еще одному боевику, который нас бил и насиловал, и так далее. Это продолжалось, пока мы не теряли привлекательность или не умирали. При попытке к бегству нас жестоко наказывали. Как предупредил меня Хаджи Салман, ИГИЛ развешивало фотографии беглых рабынь и предписывало жителям Мосула сообщать о них и сдавать их в ближайший центр «Исламского государства». В награду можно было получить пять тысяч долларов.
Хуже всего было изнасилование. Оно лишало нас человеческого достоинства и закрывало дорогу к нормальной жизни – к тому, чтобы вернуться в общество езидов, выйти замуж, родить детей и быть счастливой. Мы скорее бы согласились, чтобы нас убили, чем изнасиловали.
В ИГИЛ прекрасно понимали, что значит для езидской девушки перейти в ислам и потерять девственность. Они играли на наших страхах – на том, что наше общество и религиозные лидеры отвергнут нас, если мы попробуем вернуться. «Ладно, попробуй убежать, все равно это не важно, – говорил Хаджи Салман. – Даже если ты вернешься домой, тебя убьет твой отец или дядя. Ты же больше не девственница, и ты мусульманка!»
Женщины рассказывают, как они сопротивлялись насильникам и как пытались драться с мужчинами, которые были гораздо сильнее их. И хотя они все равно не дали бы отпор насилующим их боевикам, в результате такого сопротивления им становилось немного лучше. «Нет, я не хотела так просто сдаваться, – говорили они. – Я пыталась сопротивляться, била его, плевала в лицо, делала все, что было в моих силах».
Я слышала, что одна девушка проткнула себя бутылкой, чтобы не оставаться девственницей, когда к ней придет боевик; другие пытались поджечь себя. После освобождения они с гордостью вспоминали, как расцарапали руку насильника до крови или поставили ему синяк на щеке. «По крайней мере я не давала ему сделать то, что он хотел», – говорили они. Каждый такой поступок, пусть даже самый незначительный, служил «Исламскому государству» своеобразным посланием о том, что оно на самом деле не владеет этими женщинами. Конечно, многие истории так и остались нерассказанными, потому что некоторые женщины предпочли покончить с собой, чем быть изнасилованными, но такие поступки и говорят громче всего.
Я никому еще не признавалась в этом, но когда Хаджи Салман или кто-то еще насиловал меня, я не сопротивлялась. Я просто закрывала глаза и желала, чтобы это побыстрее закончилось. Мне твердят: «Ты такая храбрая и сильная», – а я молчу, но мне хочется поправить их и сказать, что если другие девушки сопротивлялись и били своих насильников, то я лишь плакала. «Я не такая храбрая, как они», – хочется сказать мне, но я боюсь, что обо мне подумают люди.
Конечно, многие истории так и остались нерассказанными, потому что некоторые женщины предпочли покончить с собой, чем быть изнасилованными.
Порой складывается впечатление, что когда речь заходит о геноциде, то всех интересует только то, как езидских девушек подвергали сексуальному насилию. Все хотят услышать какую-нибудь историю борьбы. Я же буду рассказывать обо всем – как убивали моих братьев, как исчезла моя мать, как промывали мозги мальчикам, – а не только об изнасиловании. Я до сих пор слишком беспокоюсь о том, что обо мне подумают люди. Я не сразу свыклась с тем, что если я не сопротивлялась так, как сопротивлялись другие девушки, то это не значит, что я соглашалась со всем, что со мной делали мужчины.
До прихода ИГИЛ я считала себя храброй и честной. С какой бы проблемой я ни столкнулась и какую бы ошибку ни сделала, я признавалась в этом своим родным. Я говорила им: «Такая уж я есть» – и была готова принять наказание или осуждение. Рядом с ними я была готова к любым испытаниям. Но в Мосуле, без семьи, мне было так одиноко, что я едва ощущала себя человеком. Что-то внутри меня умерло.
В доме Хаджи Салмана было полно охранников, и я сразу же поднялась наверх. Примерно через полчаса один из них, Хоссам, принес мне платье, косметику и крем для удаления волос.
– Салман сказал, чтобы ты приняла душ и подготовилась, прежде чем он придет, – сообщил охранник и пошел обратно вниз, оставив все это на кровати.
Я приняла душ и с помощью крема удалила волосы под мышками. Крем этой марки часто давала нам мама, и я всегда ненавидела его, предпочитая сахарную пасту, популярную на Ближнем Востоке. У крема был сильный химический запах, от которого у меня немного кружилась голова. В ванной я заметила, что мои месячные прекратились.
Потом я надела платье, которое мне принесли – черное с синим, с короткой юбкой чуть выше колен и с тонкими бретельками на плечах. Внутри его уже был бюстгальтер, так что мне не нужно было надевать свой. Это было платье для вечеринок вроде тех, что я видела по телевизору, недостаточно скромное для Кочо, не говоря уже о Мосуле. Такое платье женщина осмелилась бы надеть, чтобы показаться в нем только своему мужу.