К тому времени узкие темные улицы почти опустели, и их освещало лишь несколько фонарей, подключенных к шумным генераторам. Мы ехали минут двадцать в молчании, в полнейшей темноте, как будто в толще воды, а потом остановились.

– Выходи из машины, Надия, – приказал Хаджи Салман и грубовато повел меня под локоть к воротам в сад. Я почти сразу поняла, что мы вернулись к первому дому, к центру «Исламского государства», в котором девушек разделяли на группы для отправки за границу.

– Вы хотите отправить меня в Сирию? – спросила я как можно вежливее, но Хаджи Салман не ответил.

Из дома доносились женские крики, и через несколько минут боевики вытолкали из передней двери восемь девушек в абайях с никабами. Они повернулись и посмотрели на меня. Может, они узнали меня. Может, это были Нисрин и Катрин, слишком испуганные, чтобы говорить. В любом случае их лица были скрыты никабами, а потом их посадили в мини-автобус. Дверцы его захлопнулись, и он уехал.

Охранник провел меня в пустую комнату. Я больше не видела и не слышала других девушек, но, как и в других домах ИГИЛ, на полу валялись платки и одежда. От их документов осталась кучка пепла. Частично сохранилось только удостоверение личности одной девушки из Кочо; оно торчало из пепла, словно крохотное растение.

Игиловцы не удосужились очистить дом от вещей его прежних хозяев, и повсюду виднелись напоминания об их былой жизни, по которым, вероятно, они тосковали, где бы сейчас ни находились. В одной комнате, посвященной занятиям спортом, на стенах висели фотографии мальчика; судя по ним, старший сын семейства увлекался тяжелой атлетикой. В другой комнате стоял бильярдный стол. Но печальнее всего выглядела детская комната, в которой до сих пор валялись игрушки и яркие разноцветные одеяла.

– Кому раньше принадлежал этот дом? – спросила я Хаджи Салмана, когда он вернулся.

– Одному шииту. Судье, – ответил он.

– И что с ним стало?

Я надеялась, что ему с семьей удалось сбежать и теперь они в безопасности в курдских районах. Пусть они и не езиды, но мне было их очень жалко. ИГИЛ отобрало у них все, как и у жителей Кочо.

– Отправился в ад, – ответил Хажди Салман, и я больше не задавала вопросов.

Потом он ушел принимать душ, а когда вернулся, то на нем была та же самая одежда, что и раньше. Я чувствовала легкий запах пота с мылом и аромат духов. Он закрыл за собой дверь и сел на матрас рядом со мной.

– У меня месячные, – быстро пробормотала я, запинаясь, и отвернулась, но он ничего не сказал на это.

– Откуда ты? – спросил он, пододвигаясь ближе.

– Из Кочо.

В тот момент я боялась того, что случится со мной дальше, и почти не думала о доме, о семье или о чем-то еще. Мне стало больно от самого названия моей деревни. Оно пробуждало воспоминания о доме и о близких; ярче всего вспыхнула картина, как мать лежит с непокрытой головой на моих коленях, когда мы ждали в Солахе.

– Езиды неверные, ты же знаешь, – продолжил Хаджи Салман, говоря тихо, почти шепотом, но в его тоне не было никакой мягкости. – Бог хочет, чтобы мы вас обратили, а если вы отказываетесь, то мы можем делать с вами, что захотим.

Помолчав немного, он спросил:

– Что произошло с твоей семьей?

– Почти все сбежали, – солгала я. – Схватили только троих.

– Я поехал в Синджар третьего августа, когда все это началось, – сказал он, откидываясь на кровати, словно мы делились воспоминаниями о чем-то приятном. – По дороге я увидел троих езидов в полицейской форме. Они пытались сбежать, но я их поймал и убил.

Я смотрела на пол, не в силах произнести ни слова.

– Мы приехали в Синджар, чтобы убить всех мужчин и забрать женщин и детей, – продолжил мой хозяин. – К сожалению, некоторые скрылись на горе.

Хаджи Салман говорил так около часа, пока я сидела на краю матраса, стараясь не прислушиваться к его словам. Он проклинал мой дом, мою семью и мою религию. Он сказал, что провел семь лет в мосульской тюрьме Бадуш и теперь хочет отомстить всем неверным Ирака. Он говорил, что все происшедшее в Синджаре – это хорошо и что я должна радоваться тому, как ИГИЛ искореняет езидизм в Ираке. Он пытался убедить меня принять ислам, но я отказывалась. Я не могла смотреть на него. Его слова звучали для меня бессмыслицей. Он прервал свою речь, только чтобы ответить на звонок жены, которую называл Умм Сара.

Но хотя все его слова были нацелены на то, чтобы сильнее ранить меня, я надеялась, что он никогда не замолчит. Пока он говорит, он не дотрагивается до меня. Правила относительно девочек и мальчиков у езидов не такие строгие, как в других иракских общинах. В Кочо я ездила на машине со знакомыми мальчиками и ходила в школу вместе с ними, не беспокоясь о том, что скажут люди. Но эти мальчики никогда не дотрагивались до меня и не приставали ко мне. До Хаджи Салмана такого у меня не было ни с одним мужчиной.

– Ты моя четвертая сабия, – сказал он. – Три другие теперь мусульманки. Это я постарался. Езиды – неверные, поэтому мы так и поступаем. Это для твоего же блага.

Закончив говорить, он приказал мне раздеться.

Я заплакала и повторила:

– У меня месячные.

– Докажи. Мои другие сабайя тоже так говорили, – сказал он и начал раздеваться сам.

Я разделась. У меня на самом деле были месячные, и он меня не изнасиловал. Инструкция «Исламского государства» не запрещала половые сношения с женщинами во время менструации, но советовала хозяину подождать конца менструального цикла рабыни, чтобы убедиться, что она не беременна. Может, это в тот вечер и остановило Хаджи Салмана.

И все же так просто он меня не оставил. Всю ночь мы лежали на матрасе раздетые, и он ни на секунду не переставал дотрагиваться до меня. Я чувствовала себя, как в автобусе с Абу Бататом, который специально с силой сжимал мне грудь – мое тело болело и немело в тех местах, где его щупал своими пальцами Хаджи Салман. Я была слишком испугана, чтобы дать ему отпор, и к тому же я все равно ничего не добилась бы. Что может худая, слабая девушка? Я не ела как следует несколько дней или больше, если считать дни осады в Кочо, а его ничто не остановило бы.

Проснувшись утром, я увидела, что Хаджи Салман уже не спит. Я начала одеваться, но он остановил меня.

– Прими душ, Надия. У нас сегодня важный день, – сказал он.

После душа он протянул мне черную абайю с никабом, которые я надела поверх своего платья. Впервые я облачилась в консервативную мусульманскую женскую одежду, и, хотя ткань была легкой, мне было немного трудно дышать.

Через никаб я впервые смогла осмотреть это место при свете дня. Судья-шиит, по всей видимости, был очень богат. Он жил в престижной части Мосула с роскошными домами, окруженными садами и стенами. ИГИЛ, конечно, вербовал сторонников при помощи религиозной пропаганды, но боевиков со всех частей света привлекали еще и обещанием богатства. Когда они приезжали в Мосул, их селили в красивых домах и позволяли брать все, что они захотят. Жителям, которые не покинули город, обещали вернуть власть, которую они потеряли после 2003 года, когда США распустили баасистские органы власти и передали управление Ираком шиитам. Но ИГИЛ также взимало большие налоги, будучи, по сути, террористической группировкой, которой двигала жадность.