– Лева решил из тюрьмы на заднем приводе уехать?

– Так ведь косит, – отстраненно пожал плечами Гоглидзе.

– Так косят только гомосеки. Фу, дрянь какая. Как вы с ним работали?

– Свою работу он знал на отлично, вы же его и утверждали, и у вас…

– Я полстраны утвердил, – протянул Берия, прислушиваясь к интонации собеседника, в которой маршалу почудились независимые нотки. – Даже если Шварцмана мы отобьем, с такой легендой его в строй не вернешь.

– Ничего, мы его тогда в труппу Большого театра внедрим, – рассмеялся генерал-полковник, но тут же осекся под раздраженным взглядом министра.

– Как там наш любитель красивых женщин и фокстрота?

– Абакумов держится тверже всех. Правда, исхудал, кожа стала, как мешок из-под картошки. – Гоглидзе повертел в руках пустую чашку.

– Кто бы мог подумать? – качнул головой Лаврентий Павлович. – Я всегда считал, что этот пижон, сними с него погоны и паек, сдаст всех нас, как анализы. Он же героически упрямствует. Ты никогда не задумывался, Серго, от чего ваш брат чекист так вяло сопротивляется и быстро сдается, даже по сравнению с малодушными контриками из всяких там редакций, лабораторий и кафедр?

– Кто ж их знает. – Гоглидзе аккуратно вернул чашку на место.

– Понимаешь, какая штука, – словно сам с собою продолжал рассуждать Берия. – Те, кто умеют пытать, знают, что такое боль и какой она бывает разной. И если интеллигенция видит в страдании подвиг, то чекисты – разорванное мясо, испражнения и запоздалые сквозь кровавый безумный рот мольбы о пощаде.

– Но Абакумов… – возразил было Гоглидзе, но его тут же оборвал Берия.

– Витя – это другое. Витя просто поставил на нас. Он понимает, Игнатьев – это ненадолго, а Коба уже одной ногой в вечности, а мы есть и будем! Если Витя начнет колоться и его не успеет расстрелять Игнатьев, то это сделаем мы. Он надеется, что мы по заслугам оценим его мужество и молчание. Но сейчас какой от него прок?

– Я бы не сказал. – Интригующая улыбка подернула хмурую грузинскую физиономию.

– Ну, – Берия с нетерпением уставился на своего генерала.

– Накануне съезда Абакумов отправил письмо Маленкову, в котором указал, что в ходе допросов Рюмин интересуется личными отношениями между членами Политбюро, черпая информацию из совсекретных докладных МГБ, которые направляются лично Сталину. Игнатьев пустил это письмо в обход Рюмина, не преминув отправить копию Хозяину.

– Разведчик, твою мать. – Берия с невротическим удовольствием сжал зубы. – Такую дерзость Коба не проглотит. Хана Рюмину. То, что не смогли сделать вы со своими званиями, интригами и гипертрофированным тщеславием, оказалось под силу замученному зэку. Витя, Витя, все-таки не зря я тебе Смерш доверил. Думаю, Кобе понадобится пара недель, чтобы принять окончательное решение по Рюмину. А Игнатьев хитер, на всех играет и перед всеми чист. Но выбирать все-таки придется.

– Лаврентий Павлович, что будем со Шварцманом делать? – Гоглидзе прервал размышления шефа.

– Ничего не будем. Лева нам больше не интересен ни в каком качестве, ни как товарищ, ни как источник опасности. После этого гнойного бреда, в который он себя вмазал, к нему не прилипнет ни одно слово правды и ни одно слово лжи. Более того, Сталин материал на Шварцмана даже читать не станет, как и его новые показания. Поэтому, чтобы лишний раз не раздражать вождя, Рюмин с Игнатьевым даже стараться не станут. Формально закончат следствие и поставят Леву к стенке, если, конечно, успеют. Как говорил Иосиф Виссарионович: «Чего не сделает закон, должна восполнить пуля».

– А если не успеют?

– Ну, поскольку Лева нам не чужой, то отправим его лет на восемь во Владимирский централ или в дурку на Чеховский «пятак». Как ты понимаешь, Серго, других вакансий в связи с вновь открывшимися анкетными данными у меня нет. Но не будем, товарищ Гоглидзе, забегать так далеко вперед.

Лаврентий Павлович допил остывший чай. Он вдруг представил, каково сейчас в тюрьме этому всегда гладкому, напомаженному хряку с короткими отекшими пальчиками. В юности Лева Шварцман успел сделать блестящую карьеру советского журналиста, пройдя путь от репортера местечкового «Киевского пролетария» до ответственного секретаря «Рабочей Москвы». Цепкого и смазливого газетчика приметил Ежов, уговорив двадцатисемилетнего молодого человека поменять горячий пропагандистский цех на кровавую пыточную. Стремительно обжившись в новой профессии, Шварцман, уже через полтора года любимец наркома, расследует ответственные дела, терзает именитых врагов народа – некогда бывших своих коллег.

Ежову молодой следователь скрашивал не только кабинетные будни, но и короткие часы досуга. Однако, когда в 1938 году Сталин предрешил судьбу «кровавого карлика», назначив под него первым замом товарища Берию, Шварцман помог новому хозяину Лубянки в разоблачении своего патрона и сердечного друга как «шпиона и педераста». Поскольку Шварцман оказался чекистом пытливым, даже талантливым, Берия отдал его под начало своего ближайшего соратника Богдана Кобулова, возглавившего с приходом Берии Следственную часть НКВД СССР.

Кобулов в довесок к сросшимся бровям и гладким усам щеточкой имел маниакальную страсть к пыткам и смертным приговорам. Похожий на Чарли Чаплина, только злого и жирного, Кобулов обладал таким необъятным брюхом, что для него приходилось заказывать специальные столы с полукруглой выемкой. За нескромные пропорции телес и вечно красную от водки физиономию Берия называл своего соратника «Самоваром». Атомный маршал всегда тяготел к землякам, однако армянина Кобулова он ставил выше всех своих сородичей. Сам же Кобулов, несмотря на патологическую жестокость и лакейскую привязанность к Лаврентию Павловичу, больше всех в этом мире любил брата Амаяка, который за несколько лет из помощника бухгалтера вырос в резидента НКВД в Берлине. Именно Кобулов-младший слал в Москву шифровки об отсутствии у Гитлера намерений напасть на СССР.

Чуть отвлекшись на Кобуловых, Берия снова мысленно вернулся к Шварцману, в способностях которого он не ошибся. Ведь расчет Шварцмана предельно точен. Понимая, что Рюмин собирает на него компромат, в том числе и о частной жизни, он, не дожидаясь, когда всплывут факты нежной дружбы с Ежовым, рванул на упреждение, поведав Рюмину о своих фантастических подвигах в гомосексуальных дебрях. Кто теперь поверит Рюмину и даже самому Шварцману о его связях с Ежовым, если он уже признался, что сожительствовал с Абакумовым и британским послом.

– Лаврентий Павлович, неделю назад Сталин утвердил список врачей, подлежащих аресту. Готовил Рюмин. Там все наши. Хозяин вдохновился, даже дописал пару фамилий.

– Где список? – Берия деловито поправил пенсне.

Гоглидзе достал из потертого кожаного портфеля папку с завязками и передал ее шефу:

– Здесь досье на каждого.

Берия листал бумаги, останавливаясь только на лощеных фотографических портретах. Через пару месяцев эти сытые и надменные физиономии станут тусклыми, изнуренными и сломленными полулицами полулюдей.