угля, а провиант предстояло добывать на другом корабле под дулами пулеметов. Поскольку на «Шилке» некому было загружать уголь, некоторые пассажиры – «элегантные молодые люди в щегольских костюмчиках» – были отправлены выполнять эту черную работу. Хотя поначалу «элеганты» восприняли это как шутку, они не только загрузили уголь, но и «вошли в роль», усвоив язык грузчиков и их песни [Тэффи 1931а: 176, 178]. Тэффи сравнивает это зрелище с театральными экспериментами недавнего прошлого, с той только разницей, что на сей раз все происходило не на сцене: сама жизнь заставила актеров играть эту роль, как будет вновь и вновь принуждать их к перевоплощениям в эмиграции. На «Шилке» Тэффи наблюдала и других молодых людей, чьи перспективы были гораздо более мрачными. В Севастополе на корабль сели юные офицеры. Это были «красивые, нарядные мальчики [которые] весело переговаривались… пели французские песенки», а вскоре им предстояло встретить смерть, так же «нарядно, храбро и весело» [Тэффи 1931а: 205, 206]. Был там и кочегар, который в ночном разговоре с Тэффи признался, что он из Петербурга и навещал ее в ее квартире, где они «говорили о камнях, о желтом сапфире», а теперь он собирается сражаться с большевиками [Тэффи 1931а: 208]. Кочегар заставил Тэффи вспомнить былые петербургские вечера: «Томные, нервные дамы, рафинированная молодежь. Стол, убранный белой сиренью». Затем она подумала о том, что ожидало этого мальчика в будущем, как он «прижмет усталые плечи к каменной стенке черного подвала и закроет глаза…» [Тэффи 1931а: 208–209].

Пока корабль стоял на якоре в Новороссийске, Тэффи съездила в Екатеринодар (ныне Краснодар), чтобы поприсутствовать на спектаклях по ее произведениям. В поезде она видела других молодых людей, солдат, ехавших с фронта, «замученных, прокопченных, истерзанных», которые, в отличие от веселых офицеров, открывали истинное, жуткое лицо войны [Тэффи 1931а: 250]. Ночной возглас одного из солдат свидетельствует об их полном эмоциональном выгорании: «С четырнадцатого года меня мучили, мучили, и вот теперь я… умер» [Тэффи 1931а: 252]. Поражает контраст между этими живыми трупами и представителями военной элиты, которых Тэффи встретила в Екатеринодаре – последнем бастионе имперского великолепия. В тот вечер театр был полон блеска: сверкало «шитье мундиров, золото и серебро галунов» [Тэффи 1931а: 259]. В конце спектакля автор вышла на поклоны: «Последний мой поклон русской публике на русской земле», – отмечает Тэффи. Он же был и «последним поклоном» царской элите, которой вскоре предстояло исчезнуть в России навсегда.

Тэффи воскрешает в памяти последний ужасающий образ, эмблематичный для исчезнувшего мира богемы. Когда ее поезд приближался к Кисловодску, ей бросилась в глаза «качель с обрывком веревки. Это – виселица» [Тэффи 1931а: 261]. Здесь была повешена «знаменитая анархистка Ге», которую Тэффи знала: «красивая, молодая, смелая, веселая, нарядная», одна из тех анархистов, которые производили впечатление «ряженых хвастунов», к которым «никто не относился… серьезно» [Тэффи 1931а: 262–263]. Однако революция исполнила свою трагическую роль и совершенно всерьез решила расправиться с Ге: Ге «стояла вот здесь, смотрела, прищурив глаза, на свое последнее солнце и докуривала последнюю свою папироску. Потом отшвырнула окурок и спокойно набросила себе на шею тугую веревочную петлю» [Тэффи 1931а: 263][319].

Тэффи завершает свои воспоминания комментарием по поводу литературы и реальной жизни, отмечая, что писателей часто критикуют за скомканные финалы их произведений, тогда как они лишь подражают жизни. Она планировала оставаться на «Шилке» до самого Владивостока и встретиться там с М., но высокое командование отказало маленькому кораблю в разрешении пуститься в такое опасное плавание. Таким образом, Тэффи оказалась поставлена перед выбором: остаться в раздираемой борьбой России или отправиться за границу. Она предпочла второй путь, поверив тем, кто убеждал ее: «К весне вернетесь на родину» [Тэффи 1931а: 264]. Она думала: «Чудесное слово – весна. Чудесное слово – родина». Конечно же, весной она в Россию не вернулась, а – вот уж действительно неудачный финал! – была обречена на то, чтобы провести остаток жизни на чужбине.

6. Скитания (1919–1924)

Стамбул

Константинополь стал первой остановкой для Тэффи и других беженцев, пересекших южную морскую границу России. Обстановка в городе в конце лета или начале осени 1919 года, когда туда приехала Тэффи, была ужасной, поскольку Оттоманская империя потерпела поражение в Первой мировой войне, в стране не хватало ресурсов, чтобы разместить и прокормить толпы нищих, переживших жесточайшее потрясение русских, наводнивших ее берега. Тэффи вспоминала, как приехала в Стамбул «без вещей и без денег» и вместе с некоторыми другими соотечественниками была поселена в пустующее здание школы: «Холод был страшный. <…> Дождь, сырость. Жили голодновато»[320]. Она вспоминает, как однажды во время чаепития («пьем чай без сахара и грызем подсохшие бублики») возникло ощущение, что они скоро очутятся на дне, сменившееся выводом о том, что это дно не так уж плохо: «Горячий чай, непринужденная болтовня. Файф-о-клок».

В своих ранних заметках о Стамбуле[321] Тэффи описала трудности, с которыми она столкнулась в этом городе. С одной стороны, менялы сидели на каждом углу, но они не хотели принимать русскую валюту: «Какое государство отвечает за предъявляемый вами кредитный билет? – спрашивали они. – Россия? Ха-ха!» [Тэффи 1921в: 7]. Ситуация с жильем была ужасная. Тэффи воспроизводит беседу с квартирной хозяйкой: «Вы хотите повесить вашу картинку на этот гвоздь? – спросила она. – Считаю долгом предупредить вас, что это не гвоздь, а клоп». Как выяснилось, этот клоп был только одним из великого множества: «Маленький угловой диванчик – необходимый аксессуар константинопольской комнаты – так густо набит разнообразными насекомыми, что они с успехом заменяют пружины» [Тэффи 1921в: 8–9].

Тэффи постепенно привыкала к Константинополю, город манил ее, всегда увлекавшуюся Востоком: «Первое время он кажется слишком ярким, пряным, острым до боли, – писала она. – Слишком сладки его фрукты, слишком сочны вертящиеся на механических стержнях шашлыки, слишком яркими красками раскрашены леденцы на лотке торговца, слишком звонко кричат продавцы, слишком пряно пахнут душистые травы». И добавляла: «Потом вы привыкнете. И все это – и пряность, и яркость, и звонкость, все доставит одно радостное целое – Стамбул» [Тэффи 1921в: 28, 29]. Можно почувствовать облегчение, которое испытывала Тэффи, после того как опасности и лишения, связанные с Гражданской войной, остались позади, ибо раздающийся здесь в шесть часов утра «раздирающий душу крик» – это всего лишь крик «торговца бубликами», продающего свой товар [Тэффи 1921в: 18]. А выйдя на улицу, она окуналась в мир изобилия, мир, в котором есть «фрукты, помидоры, виноград, пирожное, креветки, булки, метелки, сапожные щетки, халва, туфли – всё, чем только