обсуждала с Ляцким возможность публикации сборника ее стихотворений:

Вы, наверное, не знаете, что первая моя книга, давшая мне имя, была книга стихов, выпущенная «Шиповником». С тех пор я новых стихов не выпускала, хотя печатала их довольно много и они очень популярны. <…> Получаю часто письма с просьбой указать – где можно мои стихи достать. Это наводит меня на мысль – не издать ли книгу? И на вторую мыслю – не предложить книгу Вам?[352]

Ляцкий не откликнулся на предложение Тэффи, поэтому она воспользовалась возможностью опубликоваться в Берлине. Сборник состоит из стихотворений, созданных начиная с 1912 года. Часть из них была написана в пышном стиле «Семи огней», другие – в шутливой, игривой манере многих песенок Тэффи, третьи, отмеченные торжественной риторикой, стали откликом на войну. Однако наиболее характерные для этого сборника стихотворения отличаются простотой и лаконичностью. Теперь, в отличие от «Семи огней», она писала не о знойных рабынях и языческих жрицах, но о скромных, смиренных людях. Более того, теперь писательница не ставила себя выше своих простых героев, но выступала как одна из них. В уменьшенном мире «Passifol ra»[353] божества из прошлых сочинений Тэффи – как языческие (бог солнца), так и христианский Бог – оказались сведены к своим цветочным эквивалентам. В «Подсолнечнике» (1914) поэтесса, покинутая «великим, жестоким светилом», посадила подсолнух в своем садике [Тэффи 1923а: 45][354]. Она умоляет его рассеять тьму и помочь расцвести ее «душе свободного и гордого поэта». Мрак никуда не денется, но в конце стихотворения говорится о том, что такие люди, как она, не должны сдаваться: «Мы смехом заглушим свои стенанья» – здесь смех вновь выступает как эманация боли. В стихотворении «Страстоцвет», давшем название всему сборнику, страсти Христовы разыгрываются в мире растений, цветок с его крестообразными лепестками выступает как посланец Христа:

Ты – белый лесной апостол,

Полевой евангелист! [Тэффи 1923а: 7].

В конце поэтесса помещает себя в этот миниатюризированный мир, воспринимая страдания цветка как свои собственные:

И я твой стигмат кровавый

На сердце свое прийму [Тэффи 1923а: 7].

В «Passifol ra» сохраняется выраженное в первом сборнике Тэффи желание бежать от повседневности, но в качестве объекта устремлений поэтессы выступает далекая северная страна, напоминающая Россию. В стихотворении «Долгою долиною» (1922) в фольклорном стиле рисуется буколическая картина. Сначала повествовательница пашет «росяной луг», а затем претерпевает преображение, характерное для русского народного эпоса, превращаясь в лебедь, что «оплавала сизы озера», и заклиная «дьявола черного бора» [Тэффи 1923а: 9] («Долгою долиною»)[355]. Образы белой птицы и синего озера повторяются и в других стихотворениях Тэффи: «лебедь северных синих озер»; «белая птица», бессонными ночами возникающая в ее воображении, «стучит о стекло крылом» – мифологизируя образ ее утраченной родины [Тэффи 1923а: 10, 12] («Я не здешняя, я издалека…» «Пела-пела белая птица…»).

О смерти в «Passifol ra», как и в «Семи огнях», говорится и в положительном, и в отрицательном ключах: она представляет собой и спасительный переход в более совершенный мир, и суровое наказание. Ее позитивная роль представлена в «Серебряном корабле» (1920), одном из наиболее высоко оцениваемых стихотворений Тэффи[356]. Его форма является воплощением символистской двойственности, в каждой из его двух строф высшая реальность противопоставляется внешней кажимости. Стихотворение начинается с прибытия корабля. Затем его величественный, роскошный образ – «на черных парусах, / Серебряный корабль с пурпурною каймою» – противопоставляется тому, как его воспринимают люди, которым кажется, что это лишь «луна играет на волнах» [Тэффи 1923а: 8][357]. Во второй строфе корабль, взмывая «над звездной тишиною», «как черный серафим», возносит с собой и поэтессу, но люди опять ничего не понимают и говорят: «Вот, она сегодня умерла». Таким образом, обыденное представление о смерти искажает ее истинную природу: она – межзвездный полет в область трансцендентного. Напротив, в стихотворении «Я сердцем кроткая была…» (1912), написанном в нарочито простом стиле, характерном для «Passifol ra», подчеркивается несправедливость смерти; повествовательница задается вопросом, почему на долю такого ничтожного и безобидного существа, как она, выпала судьба, исполненная таких страданий:

Когда твой голос раздался,

Я только задрожала вся,

Я только двери отперла…

За что я умерла? [Тэффи 1923а: 11][358].

В «Ангелике» (1915), стихотворении военного времени, написанном в стиле устных духовных стихов, делается попытка найти оправдание для самой жалкой из смертей – смерти слепой нищенки Федосьи. Ее внешность – «старая-старая, горбатая, худо-рожая» – противопоставляется красоте ее души, «синеокой, златокудрой, ясноликою», заслужившей имя Ангелика [Тэффи 1923а: 39][359]. Когда старуха умирает, Ангелику радостно встречают на небесах, однако образ заслуженной награды, получаемой в загробном мире за земные страдания, несколько омрачается, когда поэтесса возвращается к унизительному финалу земной жизни Федосьи, которую «под забором… зарыли, забыли» [Тэффи 1923а: 40]. Нота сомнения звучит в заключительных стихах, где говорится о том, что, выражаясь фигурально, все дети Господни не менее слепы, чем Федосья:

…слепые, не видим мы, Господи,

Пресветлой Твоей Божьей радости! [Тэффи 1923а: 40].

Еще более резко и эмоционально Тэффи ставит под сомнение божественную справедливость в «Благословении Божьей десницы» (1922), возможно потому, что – судя по дате (7 августа 1921), которой оно помечено, – стихотворение это было написано тогда, когда заболевшая тифом Тэффи находилась на грани жизни и смерти:

Гибель кротких, радость низкопорочных —

Оправдан Варавва и распят Христос.

<…>

И чтоб было ровно и вышло гладко,

Обещаем награду в загробный срок…

<…>

Умираю…

<…>

И как все уйду, и как все не пойму…

И, плача, стараюсь свечою малой

Озарить великую Божью тьму! [Тэффи 1923а: 15–16][360].

В более поздней, серьезной прозе Тэффи не раз попытается озарить эту «Божью тьму», когда ее собственная жизнь будет становиться все более и более безрадостной.

Среди приехавших в Берлин русских были такие, кому, как Б. Л. Пастернаку и Андрею Белому (а также друзьям Тэффи Толстым), предстояло вернуться в Советскую Россию, и такие, кому, как выдающемуся поэту В. Ф. Ходасевичу (1886–1939) и крупным прозаикам И. С. Шмелеву (1873–1950) и Б. К. Зайцеву (1881–1972), суждено было стать ключевыми фигурами литературы эмиграции. Зайцев и его жена Вера (1878–1965), со своей маленькой дочкой Наташей покинувшие Россию в июне предыдущего года,