Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Тэффи вернулась в Москву, люди там все еще носились, подхваченные социокультурным вихрем: «По черным ночным улицам, где прохожих душили и грабили, бегали мы слушать оперетку “Сильва”, или в обшарпанных кафе, набитых публикой в рваных, пахнущих мокрой псиной пальто слушали, как молодые поэты читали сами себя и друг друга, подвывая голодными голосами» [Тэффи 1931а: 12]. (Весьма вероятно, что одним из таких кафе было «Домино», в котором выступала Гуля.) Между тем признаки опасности были налицо. Многие – по причине активного неприятия большевиков либо попросту из-за классового происхождения – таинственно исчезли, «и трудно было дознаться, где он: в Киеве? Или там, откуда не вернется?» Другие «выплывали из тумана… кружились и гасли в тумане» [Тэффи 1931а: 12, 15]. Похоже, что к числу последних относился и Дмитрий Щербаков, муж Тэффи, поскольку она рассказывает ту же историю про ее украденный портрет, который затем был обнаружен в крестьянской избе среди икон, что и в воспоминаниях о Репине.
Учитывая тревожную обстановку, Тэффи решила, что ей лучше на некоторое время исчезнуть из Москвы, и такая возможность подвернулась в лице одесского «антрепренера», известного под псевдонимом Гуськин, поскольку его настоящая (еврейская) фамилия была «ужасно трудной» [Тэффи 1931а: 7]. Гуськин, чье одесское построение фраз и неправильное употребление слов обеспечивают комическую разрядку в этом мрачном повествовании о Гражданской войне, убеждает Тэффи отправиться с ним на литературные гастроли в Киев и Одессу. Он предупреждает, что в Москве скоро не будет хлеба, а на Украине «солнце светит, вы читаете рассказ-другой, берете деньги, покупаете масло, ветчину, вы себе сыты и сидите в кафе» [Тэффи 1931а: 7]. Все сомнения, которые вызывала у нее эта подозрительная личность, были рассеяны Аверченко, собравшимся на гастроли в Киев с «другим каким-то псевдонимом» [Тэффи 1931а: 8]. Две звезды «Сатирикона» и две актрисы, которые отправлялись в турне вместе с Аверченко, решили ехать вместе.
Через несколько недель компания отправилась в путь через истекающую кровью Россию и в конце концов добралась до украинской границы, где у них состоялась пренеприятная встреча с местным «комиссаром искусств» [Тэффи 1931а: 28]. Этот человек, которого Тэффи окрестила Робеспьером, был в «великолепной бобровой шубе» – окровавленное пулевое отверстие на спине подтверждало, что она была содрана с одной из его жертв [Тэффи 1931а: 35]. Его окружала не менее зловещая свита, в составе каковой наиболее устрашающее впечатление производила заурядного вида молодая женщина, у которой «нет глаз, нет бровей, нет рта» [Тэффи 1931а: 47]. Это мало похожее на человека существо вызывает в памяти тревожащие описания представителей низов общества в ранней прозе Тэффи, только разница между ними принципиальная: революция перевернула социальный порядок с ног на голову, и теперь эту женщину «все… слушаются. Она сама обыскивает, сама судит, сама расстреливает» [Тэффи 1931а: 40].
Гуськину с помощью его обычных уловок все-таки удается вызволить своих подопечных из лап Робеспьера, и они наконец оказываются на Украине. Киев, по Брест-Литовскому договору все еще оккупированный немцами, произвел на них ошеломляющее впечатление: «Весь мир (киевский) завален, перегружен снедью. <…> Магазины набиты окороками, колбасами, индюками, фаршированными поросятами. И по улицам, на фоне этих фаршированных поросят, tout Moscou et tout Petersbourg[309]» [Тэффи 1931а: 92]. Однако при более внимательном взгляде оно становится менее радужным: «Первое впечатление – праздник. Второе – станция, вокзал перед третьим звонком. Слишком беспокойная, слишком жадная суета для радостного праздника. В суете этой тревога и страх» [Тэффи 1931а: 93].
Как Тэффи узнала от повстречавшегося ей бывшего сотрудника «Русского слова», культурная жизнь в Киеве поистине била ключом: «Город сошел с ума! Разверните газеты – лучшие столичные имена! В театрах лучшие артистические силы. <…> От вас ждут новых пьес. “Киевская мысль” хочет пригласить вас в сотрудники» [Тэффи 1931а: 95]. Дружески расставшись с Гуськиным, Тэффи начала писать для этой газеты и других киевских периодических изданий. Она также активно влилась в театральную жизнь, они с Лоло (вскоре объявившимся в Киеве) возобновили «Екатерину II» и совместно работали над следующей пьесой, «Не подмажешь – не поедешь»[310].
Поскольку в Киеве находилось такое количество беженцев, Тэффи пришлось сначала остановиться у друзей одной из актрис, с которыми она приехала из Москвы. Затем ей удалось снять номер в отеле «Франсуа», оказавшийся убогим: в комнате были жуткие сквозняки, и Тэффи тотчас же напророчила (или, по крайней мере, так она пишет): «У меня будет испанка с осложнением в легких» [Тэффи 1931а: 100–101][311]. Она поправилась к концу ноября и почувствовала, что к этому времени обстановка в Киеве резко изменилась. Гуляли слухи о приближении украинского националистического войска под командованием Симона Петлюры, «стали поговаривать об Одессе» [Тэффи 1931а: 112]. Однако беженцы продолжали прибывать, и среди них оказалась Тамара Оксинская, которой в последние годы жизни Тэффи предстояло стать ее квартирной хозяйкой. Петлюра вошел в Киев в середине декабря 1918 года, а немцы, потерпевшие поражение в мировой войне, поспешно отступили. В конце января 1919 года к Киеву подступили большевики, и русские беженцы начали покидать город. В своем, видимо, последнем фельетоне киевского периода Тэффи писала:
Исчезли питеро-московские физиономии. Закрываются типографии. Пустеют парикмахерские.
Точно ветром сдуло – полетели вниз по земному шару.
– Одесса! Константинополь! Принцевы острова [Тэффи 2011: 216] («Разъезд»)[312].
По всей вероятности, Тэффи уехала из Киева перед самым отступлением войска Петлюры 2 февраля. Она описывает невообразимую давку на вокзале во время своего отъезда, как «бегут люди и в панике мечутся», а когда поезд движется к Одессе, постоянно останавливаясь, снаружи раздаются выстрелы [Тэффи 1931а: 122].
В Одессе Тэффи увидела тех же людей, что и в Киеве, и они, несмотря на приближающихся большевиков и эпидемию грабежей, чинимых знаменитыми одесскими бандитами, подхвачены все тем же безумным вихрем:
Театры, клубы, рестораны всю ночь были полны. <…> Утром, одурманенные вином, азартом и сигарным дымом, выходили из клубов банкиры и сахарозаводчики, моргали на солнце воспаленными веками. И долго смотрели им в след тяжелыми голодными глазами темные типы из Молдаванки, подбирающие у подъездов огрызки, объедки, роющиеся в ореховой скорлупе и колбасных шкурках [Тэффи 1931а: 126–127].
Тэффи познакомилась с «молодым, сероглазым губернатором [Одессы] Гришиным-Алмазовым», который любезно предложил ей «чудесную комнату» в Лондонской гостинице [Тэффи 1931а: 125]. Там она ежедневно в шесть часов собирала старых друзей и новых
