Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Алин, привет. У меня все хорошо в целом, я в безопасности, но мне оторвало ногу.
— Лучше скажи, что ступню, — подсказал мой новый товарищ.
— Так. Что у вас тут происходит? — раздался голос медсестры.
— Я жене записываю сообщение, он потом с поверхности отправит, — почти огрызнулся я и продолжил.
— Алина, привет. У меня все хорошо, я видишь какой румяный. Сейчас в госпитале в Донецке. Мне на мине оторвало ступню, но все хорошо. Завтра отправят в Ростов, так что скоро сможем увидеться. Люблю тебя.
Кружок подвис неотправленным, а я протянул телефон владельцу и сердечно поблагодарил его. Скоро. Очень скоро мы увидимся. Осталось совсем недолго. Сейчас одна ночь, завтра пересылка, и все. Мне станет лучше. Все нормализуется, когда она будет рядом. Или нет. Правильно ли с моей стороны держать ее возле себя? Зачем ей инвалид? Жена инвалида…
Или глупости. Или нет, она не сможет уйти, хотя и перестанет видеть во мне мужчину. Какая разница, даже если за то, что я спасал жизни бойцов, пряча их на дачах под Угледаром, за то, что я делал этот блиндаж, несмотря на падающие мины, и то, что не пасовал ни перед чем, меня наградят орденом мужества, — рядом с женщиной должен быть самый сильный.
А я сейчас не могу даже перевернуться на бок, несмотря на затекшую спину. Не могу совсем ничего. И не смогу, скорее всего, уже ничего. Буду тенью самого себя, каким я был раньше. Может, Латыш был прав? Латыш, посоветоваться бы с тобой сейчас, обсудить еще раз все за и против. Но ты уже не услышишь.
— Запах здесь какой-то… — морщась, проговорила медсестра.
— Отсюда, может?
Две девушки подошли к моему соседу с переломанными ногами и подняли одеяло. Судя по выражению их лиц, ни запах, ни то, что они увидели под колючим войлочным одеялом, им явно не нравилось, и было жутко наблюдать за гримасами отвращения. Я понимал, что пострадавшего в ДТП не ждет ничего хорошего. Судя по всему, над ногами бойца еще поработают скальпель и пила хирургов, которые будут кромсать его в надежде сохранить жизнь. Но я не мог представить, какой ужас сейчас испытывает сосед, слушая этот разговор.
— Я пойду врачу скажу, — прозвучало от медсестер.
Но что мог сделать этот врач? Разложение тканей уже было не остановить. Раны начали гнить и издавать мразотный аромат, они уже умирали и могли затянуть за собой в могилу и владельца. Мне было лучше. Мне было легче. У меня с самого начала не было надежды. А он цеплялся за нее, продлевая свою агонию.
Ему отрезали ноги. В следующий раз я увидел его уже в Ростове, спросил, все ли хорошо, и услышал горький ответ. Больше я не услышал от него ни слова, хотя мы провели в одной палате в госпитале еще более суток.
Я пытался забыться сном, меня кололи обезболивающими, я снова пытался. Заснул на несколько часов, проснулся, заснул опять. Желтые фонари здесь, видимо, горели всегда, жесткие носилки и рана не давали занять удобное положение. Иногда я пытался выгнуться или приподняться, чтобы стало полегче, но это не особо помогало. Я ждал отправки как манны небесной. Мне нужно было в Ростов. Успела ли она добраться туда? Сколько вообще идет поезд до Ростова? Не знаю. Но у меня была надежда на то, что уже совсем скоро я смогу поцеловать ее руки. Еще немного потерпеть, подождать, еще немного выжить — и тогда не будет прекращения боли, нет. Но я буду счастлив. Я буду искренне, по-настоящему счастлив, когда все закончится и я ее все-таки увижу опять. После нескольких долгих месяцев разлуки, во время которых максимум, на который мы были способны, — это пообщаться по видеосвязи.
Утром я то и дело поглядывал на часы, ожидая скорой отправки. Спрашивал, когда именно за нами приедут, сколько мы будем добираться до Ростова. Раньше я ждал того момента, когда меня дотащат до машины, потом пока она приедет, когда меня поставят обезболивающим и проведут операцию. С того момента, как я подорвался на мине, я только и делал, что чего-то ждал, но была в этом ожидании и разница: сначала минуты мне казались часами, долгими и убивающими, а сейчас это были просто минуты — серые, безрадостные и тягучие, но не более того. Если проводить аналогии, то первый период моего спасения был сравним с минутами, что тянутся для обычного мирного человека во время стояния в «планке», а сейчас они были похожи на те, которыми полон долгий урок по нелюбимому предмету.
Думаю, нет смысла расписывать мою последующую погрузку в автобус и предшествовавший ей подъем из-под земли на поверхность, а также путь до места взлета «вертушек». Просто в какой-то момент, сжимая зубы и периодически постанывая от тряски, я заметил под серым дождливым небом транспортные вертолеты защитной раскраски. Не то чтобы я сильно разбирался в этих машинах, но мне показалось, что меня грузят в стандартный Ми-8. В голове вяло переваливались мысли сугубо технического характера, связанные с тем, что где-то на территории ДНР расположился целый аэродром с вертолетами, однако его, видимо, не обстреливают, в отличие от центра Донецка. Он дальше? Или просто где-то хорошо спрятан и закрыт ПВО? С другой стороны, как можно спрятать огромную площадку с постоянно взлетающими с нее многотонными «грузовиками», представить сложно.
Ветер от лопастей немного потрепал меня и носилки во время погрузки, их вставили в точно такие же крепежи, которые имелись в автобусе, и двигатель взревел, отрывая вертолет от земли. Рядом со мной на лавку сел еще один одноногий боец, скачущий на одной ноге при поддержке медиков, кто-то был с замотанной рукой — война всех пропустила через свои жернова, как огромная советская мясорубка. Кто-то пострадал больше, кто-то меньше, однако страдали в той или иной мере все.
Порой там, как говорят, «за ленточкой», мне действительно было очень хорошо. Война давала мне чувство полноценной, яркой, ни с чем не сравнимой жизни — жизни правильной, праведной и именно той, какой она должна быть. Но она и брала свою плату, и сейчас я в полной мере рассчитываюсь за все, летя на дребезжащем и ревущем вертолете куда-то на восток, в сторону
