— Знаете, парни, а мне ведь теперь ногтей на ногах стричь в два раза меньше, — сказал я и разразился надорванным, малоприятным смехом.

Ехавший со мной в кузове молодой солдат, залипающий на протяжении всего пути в телефон, особо на это не отреагировал. Пегас, наверное, тоже. Но мне было плевать. Я смеялся до того, когда нас утюжила артиллерия, когда рядом рвались танковые снаряды. Я буду смеяться сейчас, когда со мной случилось то, что некоторым казалось наиболее страшным на войне.

Я помню этот разговор с Латышом, моим товарищем еще по первой командировке, с которым много раз вместе отправлялись на фронт и были настолько близки, насколько могут быть близки люди, у которых нет совершенно ничего общего. Наверное, это было после моего первого столкновения с ПМН-2, в результате которого я получил пластиковый осколок в бровь, что был извлечен спустя несколько дней, а ему обожгло ноги.

— Лучше я там останусь, чем инвалидом, — задумчиво говорил он, когда мы сидели в крохотном донецком рыночном баре, — не хочу быть обузой для близких.

— Лучше уж как-то, чем никак. Жизнь не заканчивается, живут люди дальше.

Каждому — свое. Он получил свой осколок от разрыва «сто двадцатой» мины в декабре прошлого года, я получил свою противопехотную мину в апреле двадцать третьего. Каждому то, что он выбрал сам, и это, наверное, справедливо. Возможно, Божий промысел как раз таки в этом. Каждому — свое.

Мне — этот фургон, в котором я опять чувствовал себя до боли одиноко. Алина… Алина даже не знает о том, что со мной произошло. Со мной только мои мысли о ней, ее образ, тянущий меня на поверхность. Но что с нами будет дальше? Что со мной будет дальше? С ней? Приедет ли она ко мне? Не сломается ли что-то внутри нее, когда она увидит меня в «усеченном» варианте? Тревога, тревога мешалась с болью и вместе с ней не давала мне покоя. Как же страшно, на самом-то деле. Ведь Латыш мог быть прав. В его словах было не меньше правды. А может, и больше смелости, чем в моих.

Но микроавтобус, качаясь, завернул в какой-то двор и остановился, отвлекая меня от этих мыслей и тревог. Минуту или чуть более он стоял, а затем снова поехал, заезжая внутрь более-менее современного заводского или складского помещения. Опять меня будут куда-то перегружать, опять откроется багажная дверь, опять носилки тронутся, я подамся ногами вперед, опять меня поставят на пол…

Внутри было очень светло, просторно и чисто. Мимо проходили люди в штатском, один из мужчин с письменным планшетом подошел ко мне, смерил взглядом и начал вести явно заученную и стандартную беседу.

— Что случилось?

— Наступил на ПМН-2.

— Фамилия, имя, отчество?

— Ефремов Владислав Витальевич.

— Какое подразделение?

— Отряд специального назначения «Р».

— Когда был ранен?

— Около часа дня.

— Аллергия на лекарства?

Это продолжалось долго, а по результату беседы меня начали окончательно раздевать — стянули то, что осталось от штанов, сняли куртку, оставив меня в одних трусах. После чего кто-то поднял носилки, и я оказался в помещении, что переоборудовали под операционную. Здесь было еще ярче и еще чище, чем в холле, прожектора били в глаза, на соседнем операционном столе лежал еще один мужчина средних лет, а вокруг ходили люди в масках, перчатках, но все той же гражданской одежде — футболках, джинсах и прочем подобном.

Одного из мужчин я принял за старшего — держался он увереннее, чем окружающий меня персонал, и также задавал мне какие-то стандартные вопросы, касающиеся ранения и негативных реакций на лекарства.

— Как я могу к вам обращаться? — поинтересовался я, борясь с болью и наблюдая за окружающей меня суетой.

— Доктор.

Ну что же, не очень-то и хотелось звать его по имени-отчеству. Не совсем понимаю, к чему такая конспирация от раненого солдата, но нужно с уважением относиться к чужим предубеждениям.

— Когда меня обезболят? Очень паршиво себя чувствую, на самом деле.

— Видите, рядом с вами мужчина? Он в крайне тяжелом положении. Так что сразу после него.

Тот, кто лежал на соседнем операционном столе, признаков жизни не подавал и, вполне возможно, был вообще без сознания. Но я лежал и терпеливо ждал. Еще одно лицо в маске — молодой человек просит меня сесть на столе.

— Сейчас мы в спинной мозг сделаем укол, и сразу перестанет болеть, — сообщил медик, — ничего ниже спины чувствовать не будешь. И потом некоторое время еще не так больно будет.

Но идея мне явно не понравилась. То, что я буду в сознании, когда меня будут кромсать, пилить, что я буду слышать звуки этого процесса и в очередной раз ждать, — все это меня пугало. Я откровенно не хотел быть свидетелем экзекуции над собой же, пусть я бы и не чувствовал этого всего.

Но я поднял тело, и мой взгляд уперся в то место, где раньше была правая ступня. Там уже не было перевязки (кажется, ее сняли), и моя привычная, бледноватая и такая знакомая голень переходила в какой-то фарш, от вида которого вполне могли начаться рвотные позывы.

— Долго еще? Мне смотреть сюда не особо хочется, — обратился я к персоналу.

— Да, сейчас, пару секунд, — раздалось со спины. Вдоль хребта пробежалась спиртовая салфетка, после чего куда-то между позвонков начала входить игла. Процесс был не быстрый, а я, наклоненный вперед и свесив голову вниз, пытался смотреть на все что угодно, кроме искалеченной конечности. Однако выбора особо не было — я был склонен прям к ней.

— Не вышло. Еще раз.

Еще одна игла вошла между позвонков и начала там что-то нащупывать. Это положение в целом нельзя назвать очень удобным, а если учесть, что был ранен, измотан и не в особо хорошем настроении, то оно доставляло мне еще больше дискомфорта, чем что-либо еще.

— Накройте ему ногу, он смотреть туда не хочет, — сказал анестезиолог кому-то за пределами моего зрения, и женские руки в медицинских перчатках накрыли уродливые и смешанные друг с другом ткани чем-то вроде одноразовой простынки.

Кололи меня еще не раз и не два, а я уже был готов просто откинуться назад и дать телу немного отдыха.

— У меня сколиоз, может, поэтому не получается?

— Может быть. Ладно, попробуем общий наркоз.

Где-то рядом прозвучали слова про кубики чего-то там, я наконец-то улегся на спину и с облегчением вздохнул полной грудью. Все должно было закончиться с секунды на секунду.

Кто-то взял меня за весьма безвольную руку и притянул ее к