Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я с ужасом понял, что не могу сделать вдох, потому что легкие меня больше не слушаются. Аллергия на препараты? Астма, которая дала о себе знать в самый неподходящий момент? Что со мной? Я задохнусь прямо сейчас, прямо здесь, на операционном столе? Мысли проносились одна за другой, губы разлепились, и я на последнем издыхании захрипел:
— Я не могу дышаааа…
Последнее, что я помню, — это кислородная маска, падающая мне на лицо, за которой белел потолок с яркими холодными лампами.
Мне больно, но почему-то в районе члена, с ним делают нечто страшно противоестественное. Кажется, из него что-то достают. Позже я понял, что это был катетер для отведения мочи во время операции, но на тот момент я вообще не сильно осознавал, что происходит. Я просто пытался заснуть дальше и опять проваливался в забытье, а потом поднимался вновь — в темноте, в каком-то трясущемся автобусе. В полудреме, мраке, под переговаривающиеся голоса я куда-то ехал, трясся, боль постепенно возвращалась, но уже ноющая, как зубная. Было тяжело, мерзко, я сразу осознал, что именно со мной произошло, и намеренно не хотел пробуждаться. Но приходилось, сон не мог быть вечным. Придется прийти в сознание и продолжать терпеть, хоть, конечно, в забытьи было куда комфортнее и приятнее.
Я ехал в ПАЗе, который был оборудован специально для перевозки раненых, — в нем крепились с десяток носилок в несколько уровней, друг над другом. Он достаточно скоро остановился, кто-то начал ходить по салону, носилки отцепляли и так же, по одному, подавали вперед ногами через дверцу в задней части автобуса. Потом — резкий спуск вниз, бетонные потолки явно советского периода. На какой-то момент в голову даже пришла мысль, что я вполне могу скатиться с носилок вперед ногами. Но этого не происходило. Мы проходили под желтыми фонарями в металлических сетках, пересекали какие-то двери, шли и шли. Мы спускались под землю.
Несущие меня мужчины переговаривались между собой, о чем-то шутили грубыми голосами. Мы шли достаточно долго. Без лифтов, без удобств. Просто носилки опять качались, я плыл по течению, не пытаясь как-то повлиять на направление своего движения. Что можно сделать в этой ситуации? Да и зачем?
И вот мы в каком-то помещении. Снова на полу. Рядом со мной на неудобных и мерзких носилках с металлическим основанием и натянутой тряпкой лежали другие, но я не пытался с ними контактировать. Зато со мной захотела пообщаться женщина, ничем не напоминающая медработника, что сидела в углу за столом и смотрела в ноутбук. Кроме нее, этого стола, носилок с ранеными, желтых фонарей и протянувшихся вдоль стен труб, в достаточно большом, приземистом бетонном помещении ничего не было.
— Фамилия, имя, отчество?
Все заново. Я несколько нехотя отвечал на вопросы, потому что отдых не принес мне облегчения. Было по-прежнему тяжело и плохо, меня терзало ожидание того, что я в ближайшее время не увижу Алину. Сейчас я мог думать только об этом, это была единственная мечта, единственное желание, прихоть и цель.
— Скажите, а где я?
— В Донецке.
— А можно связаться с родными? Тут связи нет.
Я уже проверил свой телефон и понял, что здесь совершенно не ловит сеть. Это, в общем-то, было ожидаемо.
— Подумаем…
Уклончивый ответ меня не удовлетворил. Я понял, что никто не рванет оповещать моих родных о случившемся, да и в целом попытаются спустить этот процесс на тормозах.
Всю информацию обо мне вбили в ноутбук, где-то зажужжал принтер, мне сунули в руки какую-то бумажку и понесли дальше. В обложенном грязным желтоватым кафелем помещении вдоль стены стояли древние металлические коряги, предназначенные для крепления носилок, — рукоятки закрепили в специальных пазах, после чего медсестры поставили мне укол «Нефопама». Боль до сих пор была со мной, но она ушла на задворки сознания и была тусклым, неприятным, но фоном, а не центром моего существования.
— Скажите, тут есть вай-фай?
— Для пациентов запрещено, — коротко отозвалась медсестра, облаченная во что-то спортивное уставшая донецкая девушка.
Нет, так дело не пойдет. Нужно что-то сделать, нужно что-то придумать. Неважно что. Каждый час, проведенный без Алины, мне был глубоко неприятен и ранее, но сейчас она вообще моя единственная надежда на облегчение. Не от боли, а от осознания этого всего — инвалидности, травмы, долгой реабилитации, беспомощности. Мне начинало казаться, что я слишком много собираюсь свалить на плечи этой маленькой девочки, но с другой стороны, она нужна мне именно сейчас. Нужна, как никогда.
Рядом со мной стонал кто-то еще. Темный парень, чьи ноги были проткнуты спицами и накрыты сверху одеялом, просил обезбола и вслух рассуждал о том, что он не хочет остаться без нижних конечностей.
— Только бы не отрезали… Не хочу. Только бы не отрезали.
— Не переживай, если бы совсем плохо было, их сразу бы откромсали, — постарался приободрить его я, хотя и сам был в положении нелегком. Однако мне казалось, что я обязан сделать так, чтобы этот молодой кавказец немного отвлекся от своей боли и переключился на что-либо.
— Что с тобой случилось? Осколками посекло?
— Нет, ехал на машине, — отозвался он.
Да, так еще обиднее. Я понимал, что играю с судьбой и резвлюсь на острие ножа, а он просто стал жертвой обычного, банального и так не вписывающегося в реалии войны несчастного случая. Он точно был военным, судя по тому, что оказался в этом госпитале, и возможно, был готов к чему-то более страшному, чем ампутация, а в итоге оказался здесь, не справившись с управлением автомобилем.
Но я отвлекся от него — рядом появились еще какие-то молодые люди, обходящие носилки с ранеными.
— Братка, просьба одна есть, — обратился я к молодому парню, — здесь не дают в интернет выйти, а мне жене надо сообщить, что случилось.
Дай я у тебя кружочек запишу, а как поднимешься на поверхность, отправишь, ладно?
— Да не вопрос, — он протянул мне мобильник.
— Кстати, не знаешь, что дальше с нами делать будут?
— Завтра отправят в Ростов на вертолете.
Хорошо. Завтра — в Ростов. Значит, уже завтра мы сможем увидеться с моей ненаглядной, единственной и неповторимой. Завтра. В Ростове. Будет тяжело, ей особенно. Не слишком ли эгоистично с моей стороны? Но сейчас
