Дальше слов я не помнил, но уже это дало некую передышку и мне, и тем, кто меня нес. Но недолгую. Носилки опять остановились, меня положили на землю, дыхание окружающих становилось все тяжелее и тяжелее.

— Парни, парни… — опять слышал я свой голос, то ли просящий, то ли увещевающий.

— Давайте, ему сейчас еще тяжелее, чем нам! — раздался голос бойца с позывным «Гром».

Он снял с себя броню, чтобы нести меня дальше. Его примеру последовал и командир, они скинули защиту, чтобы донести носилки до цели, немного сократить мои страдания и приблизить время эвакуации. Я был им очень признателен тогда, я понимал, насколько моя жизнь и мой рассудок зависят от них, от их силы воли и от крепости убеждений, но убеждения легионеров были крепки. Они продолжали меня нести, зная, что в любой момент рядом может упасть мина и порвать их еще сильнее, чем порвало меня.

Но вот уже последний подъем, мы прошли мимо какого-то водоема, мимо разрушенной часовни, мимо зарослей кустарника. Я уже почти перестал кричать, говорить и петь, но забыться у меня не получалось — я был в дурном, помутненном, агонизирующем, но сознании.

— Машина рядом? — раздался крик командира.

— Скоро будет!

Действительно, через несколько мгновений раздался гул мотора, и где-то неподалеку остановилась «буханка» — предназначенный для эвакуации раненых грузовичок с пустым салоном. Меня приподняли и сгрузили на пол, подали вперед — и вот я уже готов к транспортировке. В кузов забрался ротный, что-то сказал в рацию и поднял глаза на меня.

— Ничего, мы с тобой еще повоюем! — ободряюще сказал он, и после этого действительно стало как-то легче.

— Ты обратно сейчас?

— Да, у меня же там еще толпа таких же.

В кузов забирался еще один медик — лысый, полный, позывной которого я сейчас уже не могу вспомнить, хотя тогда точно его спросил. Кажется, он сказал, что его зовут Дима, но сейчас, когда я пишу эти строки, то понимаю, что могу ошибаться, — боль добивала разум. Однако я не знал, что самая пытка у меня еще впереди, и пытать меня будет не только рана, но и жгут, а также транспорт, на котором меня будут везти. Трясущаяся, ревущая и подскакивающая «буханка» продемонстрировала мне весь свой мерзкий норов, как только закрылись двери и она начала удаляться от Угледара.

— У тебя есть «Промедол»? Мне только один укололи.

— Нет, только «Нефопам»…

— Их вроде нельзя смешивать. Мне говорили, что нельзя.

Я чувствовал каждую кочку, каждый поворот, чувствовал даже дребезжание кузова от мотора. Тогда я плыл на руках, а теперь ехал будто бы на огромном перфораторе, который нес меня вперед, качаясь на ужасных прифронтовых дорогах, разбитых техникой и грузовиками.

Сразу после того как мы отчалили, мне показалось, что сейчас глаза вылезут из орбит, — все отдавало куда-то внутрь, все убивало мою нервную систему, все добавляло градусов к жаровне и заставляло поселившуюся в черепе крысу в бешенстве метаться внутри головы, терзая и грызя все, что встречалось на ее пути.

— Ослабь жгут, — попросил я медика, что трясся рядом со мной, сидя на обитой кожзамом скамье.

— Мы уже ослабляли тебе, больше нельзя.

Если вам внезапно захочется испытать некоторую долю того, что испытывает человек с оторванной ногой, можете попробовать как следует зажгутовать себе бедро и провести в таком состоянии около часа. Я еще во время тренировок по медицине замечал, что боль становится нестерпимой спустя пару минут, но сейчас мне было больнее в сотни раз. Ткани, превратившиеся в кашу, и оголенные нервы, ткани, в которых не было крови, и они начинали постепенно отмирать от недостатка кислорода и других веществ. Нервная система выла, стонала и молила о пощаде, а вместе с ней выл и я.

— Ослабь жгут!

— Нельзя, вытечешь же!

— Все равно, снимай его нахер. Снимай!

— Нет, нельзя!

Медика тоже трясло при виде моих терзаний, на его лице читалось сочувствие, но он не хотел их облегчить. А ведь, действительно, лучше смерть, чем это. Что может быть хуже, чем извиваться от боли, проклиная этот мир, свое существование и мину? Да ничего не может быть хуже. Я не знаю, что там, за гранью, но лучше. Мне будет легче. Может быть, я отключусь от потери крови, но потом меня откачают. Может, и нет.

Я смотрел на Дмитрия и понимал, что мой взгляд сейчас выражает зверское, непередаваемое количество ненависти к этому хорошему, в общем-то, человеку, который искренне желает мне помочь. Может… может, сделать все самому? Просто убрать с ноги резиновую стяжку, просто дать случиться тому, что должно случиться. Будет легче. Обязательно будет легче.

Только Алина. Надо держаться. Не надо пытаться сорвать жгут, усиливающий мои страдания, потому что она меня ждет. Она в меня верит. Я обещал ей вернуться, я должен вернуться. Жгут должен оставаться на месте.

— Алиночка, Алиночка…

Но как же мне больно.

Сиплый вопль вырывался из груди, когда я изгибался, чуть ли не вставая на голову, от проходящих через тело терзаний.

Как же больно.

Кочка, поворот, все. Все меня убивает, все делает сильнее уничтожающую меня боль. Все. Я не смогу, я не вытерплю, я сойду с ума. Да, я сойду с ума, уже сошел, я уже не такой, как несколько часов назад. После того что я испытал, никто не сможет остаться таким же, никто. Я умираю прямо сейчас, хоть организм и остается в живых.

Как же мне больно.

Господь, последнее пристанище. Может, хоть Он облегчит, может, хоть Он поможет, позволит мне сохранить рассудок. Да, это очень по-язычески — требовать чего-то от Бога кроме того, что Он посылает нам. В Него нужно верить, нужно подчиняться Его путям, идти по ним со смирением и становиться лучше, нужно делать этот мир лучше и служить Ему этим, но ведь Он обещал облегчения страждущим, ведь в Нем найдут утешение терзаемые, Он должен, должен помочь.

— Отче наш, Иже еси на небесех! Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли, — заорал я вновь полным, вернувшимся ко мне голосом.

— Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, — и Дима начал повторять за мной слова, как будто пытаясь мне помочь докричаться, достучаться до Бога, который должен дать мне избавление и спасение.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должникам нашим, — в два хриплых голоса гласила молитва, молитва раненого и гибнущего от боли русского солдата.

— И не введи нас