Он не мог не заметить горькой нотки в ее голосе, но был достаточно умен, чтобы не комментировать это.

– Так ты разденешься?

– И, стоя тут, простудиться до смерти, пока вы будете на меня пялиться? Это вряд ли.

– Иди сюда и сядь. – Он похлопал ладонью по вышитому покрывалу.

Но она осталась стоять на месте, глядя на него сверху вниз и зная, что в любой момент может развернуться и убежать. Все это было так ново для нее, так возбуждающе. Губы, исколотые его щетиной, горели.

– Дайте мне свои руки, – вдруг скомандовала она.

Он послушно – и это было тоже очень волнительно – вытянул их вперед ладонями вверх. Она взяла их в свои руки и стала внимательно рассматривать, пока он не обвил осторожно ее пальцы своими. Руки у него были чистыми, сухими и теплыми, с ухоженными овальными ногтями, под которыми не было грязи, не было и заусенцев возле ногтей; при этом руки у него были крепкими и загорелыми, с сильными пальцами. При мысли о том, что ими он прикасался к ней, дыхание ее участилось. Она перевернула его руки, глядя на темные волосы у него на запястьях, а потом провела большими пальцами по его венам. На пальце правой руки красовался массивный золотой перстень, положенный ему по сану. До этого Сетрит никогда в жизни не прикасалась к золоту.

Внезапно он содрогнулся.

– Что такое?

– Ничего. – Он закрыл глаза. – Гусь прошел по моей могиле[33] – так, по-моему, говорят в таких случаях? Я хочу тебя. Хочу очень сильно. Хочу увидеть твои груди. Долгие месяцы я мечтал о тебе. О твоих губах. – Он открыл глаза и посмотрел на нее в упор. Глаза у него были и карими, и зелеными. Она по-прежнему держала его руки в своих. – О тебе. Ты коришь меня за это?

Она нервно замялась под его пристальным взглядом.

– Почему вы так смотрите на меня?

– Я смотрю, чтобы иметь свое суждение. Ты взвешен на весах и найден очень легким…[34] Но я вижу только признание, только хорошее. Только розы и лилии.

Она улыбнулась на это, чувствуя, как внутри нее начинают прорастать и распускаться листья и усики лозы ее власти и уверенности в себе. Она погладила его ладони кончиками пальцев, чтобы он опять вздрогнул, а сама тем временем обдумывала его слова.

– Знаете, вы ведь в долгу предо мной.

Он наморщил лоб и вопросительно посмотрел на нее.

– Я собиралась выйти за Видиа.

– И теперь ты винишь меня в том, что этого не произошло. – Он уронил руки.

– Это была ваша вина, – храбро заявила она. Пожалуй, даже слишком храбро, потому что она заметила, как его передернуло. И поспешила сменить тему: – Я имею в виду в тот день на позапрошлой неделе, когда вы приехали к нам на хутор…

Он кивнул.

– Вы хотели меня уже тогда. Так почему вы… почему вы тогда ничего не сделали? А могли бы. Рядом никого. Вы могли бы сделать все, что захотели бы.

– Я знаю. – Он поднял бровь – немного грустно и словно посмеиваясь над собой.

– Ну и? Почему же вы ничего не сделали?

– Но в чем тогда состоял бы вызов?

Она нахмурилась, глядя на него.

– Я не понимаю. – Он снова заставил ее почувствовать себя дурой.

Должно быть, заметив, что что-то не так, он взял ее руку и стал нежно водить пальцем по линиям и складкам ее ладони; теперь она казалась себе одним из тех сосудов из дутого стекла, которые она видела на столе у них в зале, – стоило ему надавить еще немножко, и она могла разбиться вдребезги, на тысячи осколков.

– Чего я на самом деле хотел – так это чтобы ты пришла сюда. И чтобы ты захотела меня.

Аббат Ратрамнус был прав почти во всем. В Донмуте не было даже библиотеки, не говоря уже о скриптории. Единственными книгами здесь были потертый требник с описанием служб и обрядов, половины которых Фредегар не знал, и тетрадка с подборкой языческих стихов на латыни, которые аббат записывал для себя. Разве где-либо «Искусство любви» Овидия или его же «Метаморфозы» считаются подходящим чтивом для человека, посвященного в духовный сан, для пастыря этой небольшой паствы? В его распоряжении было все духовное наследие Йорка, а он транжирил свое время и свою душу на чтение стихов, воспевающих плотскую любовь и дискредитирующих римских богов.

Этот человек умел читать – и читал богохульные вещи. Он умел петь, но, когда он присоединял свой голос к голосам Хихреда и Фредегара во время заупокойной молитвы «De profundis», его звонкий тенор звучал так жизнерадостно, будто он распевал любовные песенки во время стрижки овец.

Аббат, чье чувство долга перед Богом удовлетворялось исполнением мессы, но только тогда, когда он был в настроении надеть свою вызывающую желтую ризу, к тому же он охотился по воскресеньям.

С этим было бы проще смириться, если бы Ингельд был глуп, невежественен или уродлив. Но он был примером напрасной траты своих талантов и знаний, что достойно осуждения. А его обаяние! Если бы с такой улыбкой он стремился сделать что-то хорошее для мира! По поводу своей внешности Фредегар не питал никаких иллюзий. Он мог приводить людей к Господу, пугая их преисподней; Ингельд же, будь на то его воля, мог бы привлекать ликующих людей в свою маленькую церковь так, будто он святой Петр, приветствующий их у врат рая.

Однако в одном важном моменте относительно Донмута Ратрамнус все-таки ошибался. В монастыре был колокол, настоящий колокол, отлитый из металла, и двое юношей с большой гордостью звонили в него. И всякий раз, когда звучали чистые ноты колокольного звона, Фредегар испытывал давно знакомые ощущения – внутренности сжимались в тугой узел, руки начинали дрожать, на ладонях проступал пот.

Из глубины взывал к тебе, Господи…[35]

Солнце спряталось за большой, гонимой ветром тучей, и теперь уже из-за прокравшихся в дверь церкви сумерек света мерцающего пламени свечей на алтаре не хватало, чтобы толком разглядеть написанное на странице. Но Фредегар этого не замечал. На самом деле ему не так нужна была собственно книга, как ощущение гладкого пергамента под пальцами, которое он очень любил и которое успокаивало его, как прикосновения матери.

Вот и сейчас он погладил бумагу, и выскакивающее из груди сердце немного успокоилось. Неужели он больше никогда не сможет слушать колокольный звон спокойно? Эти звуки, способствующие спасению душ, этот путеводный маяк для них. Но звон колокола в Нуайоне сообщил «морским волкам», что вся община отправилась в церковь на празднование святой Пасхи и что у ворот и в караульном помещении никого нет.