— Наверно, — сказал мистер Кадахи, и голос его напрягся, словно телефонный кабель, как туго перевязанный куль. — Наверно, я извиняюсь за то, что машинка была сломана до того, как ты мне ее дал.

— Одолжил.

— Чего?

— Я одолжил тебе газонокосилку.

— Конечно, профессор.

— Стало быть, она оказалась не настолько сломана, чтобы ею невозможно было подстричь пару камней, или как?

— Я же сказал тебе: не стриг я, мля, никаких, на хер, камней!

— Не смей сквернословить в моем сарае!

— Это был участок Уолта Уилмера до того, как ты сюда переехал. Я тут своими руками помогал ему все обустраивать.

— Теперь это мой сарай.

— Уолта Уилмера.

— Насрать на Уолта Уилмера.

— Уолт Уилмер был хороший человек. Он погиб на посту, стоя на страже порядка в нашем сообществе.

— Он был ужратым постовым регулировщиком. Его жена его же и переехала.

— Он стоял на страже порядка в нашем сообществе.

— Я не понимаю, что это означает.

— Как бы не так, еврейчик.

— Блядь, ты перешел, на хер, все границы, Кадахи.

— Эй, не сквернословь в своем сарае, жидок!

На драку было не похоже. Звучало там все, как автомобильная авария или старый водевиль. Я представил, как наши отцы в клетчатых костюмах, идиотски ухмыляясь, катаются дуэтом по сцене в огнях рампы.

— Эй, Джимбо, ты не знаешь, это не яма на дороге?

— Не вижу никакой ямы, Чарли, я думаю, это просто свежая крааааааскаааа…

Потом стали раздаваться такие звуки, будто рядом с нашими отцами появилось что-то еще — может, клыкастое и бешеное, прикованное к полу. Что-то громыхало, колотило, похоже, бочку с граблями раскручивали в воздухе, и все эти барашковые гайки и шайбы, все четвертьдюймовые винты высыпались, словно сокровище домашнего ремонта, которое раньше охранял дракон, вся эта дребедень скользила, каталась, скатывалась в новую хренотень, переворачивая ее, снося с места, а под всем этим грохотом зарождался новый звук — медленное, сдавленное биение, будто наши отцы сражались за более крепкую и жуткую хватку на полу, за лучшие захваты, которыми удобнее переломить позвоночник, полные инфернальные нельсоны, и каждый скользил, напрягался, выкручивался, чтобы отвоевать что-нибудь, нанести смертельный удар, который так и не случился. Просто глухо грохнуло, потом еще раз, тяжелое сопение, стоны.

Кадахи подставил руки, я скользнул на ступеньку кедом, подтянулся. И успел кое-что углядеть, до того как его пальцы — еще не те агрегаты для метания ядер, которыми они станут, — расцепились. Наши отцы подпирали дощатую стенку, глаза закрыты, рубашки разорваны, костяшки пальцев сбиты, кровь, мешаясь с потом, оставляла на щеках извилистые дорожки. Они были похожи на знаменитую фотографию войны — какой-то ньюсвичный разворот благородных недругов. Они потирали себе плечи, проверяли шеи, осторожно прикусывали разбитые губы.

— Кто победил? — прошептал Кадахи.

Кадахи не видел то, что видел я. Для него все еще было как «мой-отец-сможет-побороть-твоего», на самом деле — понятное, часть протокола, факт, но я увидел их вместе в этих руинах: все разворочено, перевернуто, весь порядок убит, весь пол усеян обломками, грабли, лопаты и тяпки свалены в кучу, будто здесь подавили крестьянское восстание, — это видение меняло все. Там сейчас стояли новые люди.

И нам надо было стать новыми мальчишками.

— Никто не победил, — сказал я.

— Что значит, никто не победил?

— Тс-с-с, — сказал я.

Мы слышали их сквозь дерево сарая.

— Господи, Джим, — сказал мой отец, — прости.

— Не знал, что ты на такое способен, Чарли.

— Господи, Джим.

— Давненько не приходилось мне так размяться.

— Моя первая драка.

— Без балды? У тебя неплохо получилось, Чарли. Ты настоящий маньяк.

— А я еще считал себя пацифистом. Ну, знаешь, которые против войны.

— Гадство, да, война — это срань.

— Мы все животные, Джим.

— Не бери в голову, старина. Ты был не настолько хорош. Я бы мог надрать тебе задницу, если б до этого дошло. И сейчас могу.

— А ты здоровый, Джим. Большой Джим.

— Большой Джим Кадахи. Весь большой. Большой везде, где надо.

— Кто бы спорил.

— Без балды. Спроси свою жену.

— Я спросил.

— Бля.

— Все в порядке, Джим.

— Вот дерьмо. И что она сказала? Ох, бля.

— Забудь об этом, Джим.

— Вот так вот?

— Вот так вот.

— Ты настоящий мужик, Чарли, гораздо лучше меня.

— Вообще-то нет. А ну давай посмотрим.

— Что?

— Давай посмотрим.

— Эй, остынь, приятель.

— Нет, правда, давай посмотрим на большие причиндалы Большого Джима.

— Вот теперь я действительно тебя отделаю как следует.

— Хочешь посмотреть на мой?

— Какого черта?

— Нет, правда.

— Правда?

— Правда.

— Тогда ты тоже.

— Тогда я тоже.

— Не пожалеешь.

— Я всегда жалею.

Мы еще немного послушали — шарканье ботинок, расстегивание пуговиц. Мы слушали, но не слышали ничего. Потом мы услышали кое-что. Вообще-то оно ничего не значило. Просто, видимо, пара мужчин искала хоть какой-то лучик света в кромешной тьме. Просто пара мужчин, между которыми не было ничего общего — только четыре руки и два члена.

Я взглянул на Кадахи.

Теперь наша дружба должна была стать крепче прежнего или вовсе скиснуть.

— Кто-то победил, — сказал Кадахи.

— Нет, — ответил я, — это была ничья.

Теперь я шел по дорожкам кладбища, тыкался везде, искал камень Кадахи. Рядом с зарослями сорняков я заметил каменный саркофаг, на котором было написано «Киппельман». Я положил на него пару нейлоновых роз. Кадахи был большим поклонником искусственных цветов, искусственных зубов, искусственных мехов.

— Все божьи твари гниют, — говорил он.

Рядом с розами я положил карточку.

«Киппельман, — написал я на ней, — пожалуйста, подержи за Кадахи».

Я поехал на запад, в горах снял номер в мотеле «Лэндвью Инн».

— В прежние времена мы были настоящей гостиницей, — сказала женщина, которую я оторвал от тарелки с тушеной капустой, когда блямкнул в колокольчик. — Теперь мы всего лишь мотель, но нам нравится историческая значимость нашего прошлого. Аарон Бэрр переспал здесь с дамочкой.[30] Надолго вы к нам?