— По-моему, не нужны ему деньги, — сказала Мариса. — Правда?

— Правда, — сказал я.

— Мне кажется, он хочет чего-то большего. Я права?

— Права, — сказал я.

— Нечто большее, чем просто деньги, для меня сейчас слишком, — сказал Уильям.

Я отхлебнул капуччино и, поперхнувшись, выплюнул обратно в чашку.

— Это не кардамон, — сказала Мариса.

— Похоже на кровь, — сказал Лем.

Мне отвели гостевую комнату.

«Комнату вины», как, я слышал, из холла ее назвал Уильям. Над шепотом ему бы еще поработать.

Его инвестиционный портфель в полном порядке, сказал он, даже после «жестокого апреля», этой биржевой паники прошлой весной, так что о расходах мне волноваться не стоит. Кроме того, у него состоялся небольшой разговорчик с Леоном Голдфарбом. Договоренности по облегчению кое-каких индивидуальных и коллективных тягот будут заключены в ближайшем будущем.

— И что это значит?

— Это ты мне скажи, — сказал Уильям. — Похоже на еврейские разговорчики.

— Полегче, — сказал я.

— Не будь ребенком, — сказал Уильям. — Мой дядя прятал жидов в Роттердаме.

— Ты не рассказывал.

— А ты не спрашивал.

— В какой период войны это было?

— Какой еще войны? Это было в начале семидесятых.

Комната вины была хорошей комнатой.

Мне выдали свежие цветы, свежее постельное белье, свежие фрукты, аудиокассеты с приливами и тайфунами, водопадами, бурями — естественными звуками для того, чтобы подтвердить собственный статус капельки в нескончаемом ливне. Мне выдали спутниковое телевидение, универсальный дистанционный пульт, даже диктофон для записи прощальных слов — на случай, если меня подведет рука.

Кроме того, у моего одра сидела дочь, которая читала мне вслух результаты матчей и стихи. Математические выкладки того и другого я не понимал, но голос Фионы как-то приглушал боль. А может, и таблетки.

Я чувствовал, как между Лемом и моей маленькой девочкой происходило нечто страстное. От этой мысли мне становилось радостно. Мне нравилось представлять их в дальних комнатах, где они делились своими секретами, хвастались родинками, скакали в свое душевное юное будущее. Дом Уильяма был огромен, так что я никогда в тех комнатах не был. По большей части я был прикован к постели или, когда румянец позволял, на кресле-каталке подъезжал к столу, где мог посидеть с ними пару минут, изображая восторг от еды.

Я умирал красиво: в зеркале наблюдалось некое предсмертное сияние, будто бы специально для телевидения. Я был готов осветить землю любовью и прощением и умереть с широкой и мудрой улыбкой на лице. Ангелы в рабочих свитерочках вознесут мою душу к райским кущам. Возможно, душа моя при случае вернется, потрясет всю мою семью, и та изменится к лучшему. Я разобью вазу или сожгу занавеску, и Фиона поймет, наконец, что никотин вызывает физиологическую зависимость, а секс с футбольным тренером может иметь неприятные последствия.

Пихая ложечку с бульоном мне сквозь стиснутые зубы, Мариса решила сообщить, что Фиона, по ее мнению, перестала быть отчужденной.

— Она расцветает, — сказала Мариса.

— Она выросла, — сказал я.

— Лем кажется приличным мальчиком.

— У него доброе сердце.

— Хотя он странноватый, — сказала Мариса. — Он принимает наркотики?

— Как правило, — сказал я.

— Но люди, наверное, могут измениться.

— А я?

— Что ты?

— Изменился?

— Я вижу это гиперболой, — сказала Мариса. — Такая траектория.

— Правда?

— Может, и нет, — сказала Мариса. — Но иногда все дело в том, как ты преобразуешь людей вокруг себя. Кому-то когда-то приходится быть посланником.

— Это я?

— Нет, — сказала Мариса.

— Кто же я тогда?

— Ты Стив.

— Я отказываюсь, — сказал я. — А жизнь как раз отказывается от меня.

— Может, это не отказ, Стив, — сказала Мариса. — Может, есть некая высшая сила, и у нее, или у него, или у этого есть на твой счет планы.

— Ты сама в это веришь?

— Нет, — ответила Мариса.

— Ван Винки, — позвал Лем от дверей.

— Крага, — ответил я.

Лем присел рядом и потрепал меня по подбородку.

— Я просто хочу сказать: что бы ни случилось, я позабочусь о Фионе. Не хочу, чтоб ты о ней беспокоился.

— Мы знаем, что должно случиться.

— Так или иначе, — сказал Лем.

— Ладно, — ответил я, — так или иначе.

— Морфия хочешь?

— Да нет, нормально.

— Тогда не против, если я сам поставлюсь? — спросил Лем. — Стресс, понимаешь? Отец моей девчонки умирает.

— Ладно, — сказал я, — и мне тогда заряди.

Время от времени навестить меня заявлялись Философ и Механик. Промежуточная поддержка, как назвал это Механик.

Организация отбытия, сказал Философ.

После последнего медосмотра прошло почти два года.

— Помнишь, когда мы продиагностировали тебя в первый раз? — спросил Философ.

— Конечно.

— Дни зеленой юности.

Это было время благодарственных подношений, воспоминаний, прощаний, пожеланий удачи.

Уильям Удовлетворитель жаждал отпущения грехов.

— То, что произошло между нами с Марисой, — мы знаем, как много боли мы тебе причинили. Очень трагично, когда счастье одних причиняет другим страдания.

— Все нормально.

— Мы счастливы, — сказал он.

— Я знаю.

— Но тебе от этого больно.

— Да, больно.

— Вот-вот, — сказал он, — я просто хотел удостовериться.

Философ и Механик сказали, что это может произойти в любой день. Нет никакой возможности рассчитать. По их расчетам выходило, что никаких расчетов быть не может. А я — я был в прекрасном настроении, боль медленно угасала, в венах — новые ощущения, где-то в глубине ползала жизнь. Люди будут разочарованы. Я начал понемножку трепетать ресницами, оттачивать ослабшую хватку, бормотать загадочные фразы, перемешанные с обрывками моей крошечной истории: детский лепет в духе бреда Голландца Шульца[28] и бойни в гнездах на березах.