Эстелль Бёрк. Освистанная балерина. Она остервенело грызла заусенец на большом пальце.

— Ничего это не значит, — сказал я. — Вот надо это делать прямо сейчас?

— Монстр стыда у Вена встал на дыбы, — сказала Эстелль. — А такое не выбирают.

— Спасибо, Эстелль, — сказал Вен.

— Да, спасибо тебе, — сказал я, — за минет, который Вену сейчас сделают.

— Эй! — сказала Эстелль. — В смысле — сделает кто?

Она выплюнула заусенец мне на колено.

— Все нормально, — сказал Вен.

— Какой, на хер, нормально? — сказала Эстелль. — Я чувствую, что меня сильно кинули.

— Я понимаю твое чувство, — сказал Вен, — и понимаю ярость Стива. Хоть и не могу ей потворствовать.

— А я вот не так хорошо себя чувствую, — сказал я.

— В каком смысле? — спросил Вен.

У меня имелся сравнительно безрассудный ответ, пока я не сверзился со стула.

— Стив? — сказал Вен.

— Я не Стив, — ответил я с пола.

— Тогда кто? — спросил Лем.

— Джон Кью Пилятствоу.

— Это валлийское имя? — спросила Эстелль. — Мой первый муж был из Уэльса.

— Я рагуище, — сказал я.

И все уставились на меня.

Вен довел меня до моей двери.

— Вам стоит воздержаться от падений, — сказал он. — Этим вы сводите на нет успешность выздоровления.

Лем сидел внутри на полу у кровати, роясь в катышках пыли.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Ничего, — ответил Лем. — Я закинул перкодан.

— Где ты взял перкодан?

— У твоего дружка, сиделки Дональда. У доброго заботливого Дональда.

— Я еду домой, Лем, — сказал я. — Жить или умирать, но я еду домой.

— Пожалуй что умирать, — сказал Лем.

— И ты поедешь со мной.

— Не могу, — ответил Лем. — Я же сельский парнишка.

— Ты урод, Лем. Неудачный результат психосоциального эксперимента.

— У меня все не так плохо. Я понимаю шутки по телевизору.

— Сейчас нам надо держаться вместе.

— Сейчас мне надо найти перкоданки, которые я закинул.

— Никуда ты их не закидывал. Теперь никто ничего не закидывает.

— Тогда это что? — спросил Лем.

Мы закинулись пилюлями по-настоящему, открыли желе со взбитыми сливками. Потом вкатили в палату телевизор из телевизионного холла.

— Я это уже видел, — сказал я.

— Смотри не испохабь, — сказал Лем.

Землеройки жевали сэндвичи и умирали толпами. Ведущий программы стоял в кафельном тоннеле и рыдал.

— Люди перемалывались, — сказал он, — в мелкое зерно.

Автобусом мы поехали в город — на деньги за машинное масло. В автобусе показывали замечательное кино. О самолетах, которые падают с неба. Самолеты падали, корабли тонули, как тут было не занервничать? Автобусы съезжали, по большей части, в кюветы или обваливались с горных вершин в гористых странах, и выживали только цыплята. Но цыплят погребало обвалами. Обвалы вызывали наводнения. Реки выходили из берегов, целые деревни смывало с лица земли. Ужас, ужас. Эти чертовы страны экспортировали ужас, их следовало остановить. Возможно, даже, завоевать.

Я поделился беспокойством с Лемом.

— Да ты лишился своего долбаного рассудка, — сказал он, — это все ПОСИВ. Эта штука жрет на закуску твою способность рассуждать здраво.

— Я в отличной форме, — сказал я.

Но я снова чувствовал прострелы и дрожь. Все органы ходили ходуном, боль разливалась по венам. Лем заныкал перкодан в напузник. Я закинулся, и меня вновь настигли цыплята.

Мы прибыли на автобусный терминал Портового управления[27] на закате. Копоть дома развеселила меня не по-детски. Я провел Лема через толпу.

— Как насчет пип-шоу?

— Это все детские штучки, — сказал я.

— Как детское порно?

— Вроде того.

Я затолкал его в городскую электричку.

— Невнятное, суетливое человечество, — сказал Лем.

— Твою мать, сядь уже, — сказал я.

Возле нас, схватившись за поручень, стоял мужик. Потом сбросил штаны и, кряхтя, присел на корточки.

— Негде мне сегодня гадить, — сказал он. — Вы не знаете местечка, чтобы мне сегодня погадить?

Он протянул шляпу.

— А вы когда-нибудь это делали по-настоящему? — спросил его Лем.

— Что — это?

— Ну, срали в электричке.

— Какая мерзость, — сказал мужик.

Похоже, над моим старым домом потрудились. Снаружи обставили лестницами и высокими коробами с камнями. Наш район уже какое-то время разваливался. Горгульи, отваливаясь вместе с куском дома, частенько придавливали школьниц. Добротный ужастик местного разлива, но люди все равно предпочитали импорт. Мой старый сосед, архитектор, всякий раз выходя из дома, надевал каску. А нас звал приманкой для карниза.

Мы с Лемом вошли в вестибюль и стали ждать лифта.

— Ты не поверишь, — сказал Лем, — но я ни разу не был в такой штуковине.

— В лифте?

— Люди в них трахаются, правда?

— Постоянно.

Мы вошли в лифт вместе с пожилой дамой, которую я в свое время мыл в ванной.

— Хильда, — сказал я.

— Хильда умерла, — ответила дама. — Я ее мама.

Дверь моей квартиры перекрасили. За ней кто-то слэпом на басу играл гаммы. Я постучал, и дверь открыла женщина в триплексных очках с платиновой оправой. В руках она держала баночку с мазью. На этикетке стояла надпись: «Радикальный Бальзам». Она мазнула им губы.

— Чего? — спросила она.

— Я здесь живу, — ответил я.

— Путешественник во времени, что ли?

— Не понял.

— Наверное, вы жили здесь раньше.

— Очень умно, — сказал я. — Как вы сюда попали?

— Мне дал ключ управляющий.

Девушка с радикальным бальзамом скрылась внутри и вынырнула вновь с картонной коробкой. Там были мои «Евреи свинга», спортивный костюм Кадахи, несколько перечниц, скрепленных резинкой.

— Ваше?

— Да.

— Сама не знаю, зачем я это хранила. Ни по какому закону не обязана. И сколько месяцев заработал Бенни Гудман?