не качаются. Кричит, нет? А, уже закричал, ты напрасно думаешь, что я не закричал, я же могу кричать внутри. Ну вот здесь, возле горла, ну хорошо, на языке, мокрый, бесперый птенчик, но это же птица, сожми ее, Муза, попроси, Муза, попроси скорей, если не можешь сама. Пусть сожмет, пусть удержит, пусть раздавит мой крик, пусть все будет мокрым от крови, только останови эти стены, я не могу, чтоб нога стала такой огромной, чтобы она наступила на самого себя, я не хочу быть раздавленным собственной ногой, о, я хрущу уже костями, да останови птицу, этот осколок, это просто кровь и… А я думал, что я не выдержал, я думал, что не выдержал, зашлись, захлебнулись стены, и маленькие и большие, и листок, и нога повернулась на нем, и голова щелкнула под ногой как орех, когда у меня были такие тяжелые ноги, надо же, шел сюда я так легко.

Надо же, шел, а теперь сижу, сам сижу, где-то вот здесь около горла последний осколок застрял, его надо выплюнуть, и все, и уже можно открыть глаза Что еще? Что-то боли нет. А пальцы не болят. Их просто трясет. Жалко, что нет головы. И все же раздавленная голова менее важна, чем пальцы. Какое счастье, что пальцы не попали под ноги и не щелкнули, они бы, наверное, не так щелкнули, они бы тише. Приди потом к Музе, а она и не поймет, что у тебя были красивые тонкие пальцы, пришлось бы не ходить. А интересно, раздавленная голова говорит «о», как «i». И «ф» тоже как «й», и все звуки, как машина под прессом, с боку — «i». И глаза все видят иначе — дом как бумагу, а бумагу как… и не видят вовсе. Голубые искры без боли — это даже красиво, это даже в какой-то степени полезно. Хотя «полезно» — и это испытание, это испытание, — стоп, а ты говорил: мысли в крови. Это испытание в крови, и оно уже кончилось. Тебе же обещали, что оно легкое, вот оно и действительно легкое. Ах, дурачок, а ты к нему так отнесся напряженно, как будто не будет вещей более тяжелых, как будто вот сейчас все кончится и больше ничего не будет. Будет. И никогда не кончится. Испытание это вечно, так же как работа. Постой, испытание для работы? Да! Вечно?» Рассуждение попало в слой, который содержал знание, что это еще не боль, и мысль о крови; как будто тряпку, выжал сам себя и стал розовым, — конечно, дурак, сначала испытание, потом работа. Потом работа. Испытание для работы.

XIII

— Ты хорошо выглядишь.

Гример не заметил, как разошелся занавес. Не заметил? А листок бумаги вздрагивает, вон он еще неподвижен, но уже полуспокоен.

— Прошли твои четыре часа, и ты выглядишь просто молодцом. Правда, — Таможенник покачал головой, поджав губы, — надо сказать, ты опустился до нижнего предела нормы. Единственное, что тебя в какой-то степени уравновешивает, это то, что ты сам вышел из испытания, этого даже у тебя ни разу не получалось. Так ты говорил, что готов к следующему, осталось всего…

— Я хочу домой.

— Домой? Послушай, никакой речи не может быть о доме, все мы торопимся, и всем хочется закончить это. Потом я скажу тебе по дружбе.

— По дружбе, — Гример тяжело, как будто мертвый, улыбнулся, — по дружбе, может, ты по дружбе сядешь на мое место?

И объяснил ему Таможенник, как ребенку, что, садись он не садись, от этого ничего не изменится, потому что работать должен Гример, а не Таможенник. С его способностями и профессией Таможенника ему следует заниматься своими делами, и что если уж Гримера так волнует, получил ли он дозу этих веселых приятностей, то, разумеется, получил! И неизвестно, чьи показатели выше, хотя, конечно, это было несколько иное испытание, и оно имело, конечно, психологический характер, но неизвестно, какая боль еще больнее — нравственная или физическая, и он, Таможенник, не понимает, да-да, не понимает ни тона, ни предложения Гримера; а если завтра случится так, что он сможет помочь Гримеру и заменить его собой в одном из таких испытаний, он, Таможенник (Таможенник выпрямился и стал на глазах каким-то неузнаваемым), сядет в это кресло — и тут же засмеялся: шучу, шучу. Не сяду, разве что во имя дружбы… Ну видишь, какую сцену разыграл, ну дурачусь, а ты обрати внимание при всем этом, что Таможенник торчит около Гримера уже который день и не собирается уходить, а у него, у Таможенника, в обычное-то время, между прочим, ой сколько забот. А он не собирается уходить и все испытание пробудет с ним, Гримером, а между прочим, среди тех, кого испытывали на предел и благодаря которым еще и сейчас может Гример беседовать с ним, Таможенником, и проситься домой, не думая, сколько в его сегодняшнюю удачу и спасение чужих жизней всобачено, — так вот, среди тех, уже не существующих, был настоящий друг — да-да, друг его, Таможенника, которому он обязан и этим лицом (палец Таможенника осторожно ткнулся чуть пониже правого глаза в щеку), и Именем. И он, Таможенник, уж гораздо больше обязан своему другу в жизни, чем Гримеру, и ему было бы нужно быть там, где последние секунды еще жил его друг, и пусть не прекратить испытание, но хотя бы в последнее мгновенье поддержать его взглядом, но!.. Он остался именно с Гримером, и не потому, что ему Гример дороже друга, а потому, что ему дороже истина, а истина сегодня и Гример одно и то же. И он, может, переживает в душе не меньше, чем любой человек, он в душе тоже, может, еще человек.

Таможенник опять опустил вниз глаза и уголки губ и как поросенок хрюкнул, и у него сползла одна слеза по щеке и упала на пол. «Странно, — подумал Гример. — Упала на пол и ничего не прожгла». Голубые искры опять тронули его руку. Он даже не дернулся.

— Опять мозги заговариваешь.

— Просто надо спешить. — Таможенник высушил глаза, ибо в эту минуту снизу глаза вздувались, очередная капля пропала, как будто вода в унитазе.

— Я хочу домой…

Сопредседатель как-то очень уж прижалась к Гримеру, отстегнула датчик. Гример встал сам, и почувствовал себя бесконечно легким, и, наверное, мог бы сейчас взлететь — тела не было. Он опустил правую ногу, которой