часть испытания, и, может, большая… большая ли? И сразу в цепь разговора железным кольцом — щелк — узнать у Таможенника: дальше что?

— Сейчас домой или продолжим? — Какая свобода, Таможенник даже нагнулся к Гримеру, мол, как тебе угодно.

— Нет, это ты как хочешь. — Гример ощерился.

— Вообще-то это испытание легкое, может, самое легкое, — так Гример услышал Таможенника.

Ну, конечно, на легкое у него сил хватит. Он протер лицо рукой, намочив ее в воде, глаза стали видеть яснее. Руки, прикоснувшись к коже, затанцевали так, что скальпель в них и…

— Что? — Таможенник подмигнул. — Сейчас бы за работу? Будет скоро работа…

«Будет, — подумал Гример. — Что твои сомнения по сравнению с ней…» Да, Гример не в состоянии, конечно, еще воспринимать каждую интонацию Таможенника, воспринимать, сопоставлять, изучать ее, как подробную схему кровообращения тела, которую он знал наизусть и даже, пожалуй, во время испытания на сострадание даже в самый страшный момент мог себе ясно представить; он даже вспомнил, что, когда скальпель вошел в ногу, он мысленно увидел, какие мышцы были задеты, а какие разрушены. Вот так и каждое слово и фразу он воспринимал не только как некие знаки, имеющие внешнее значение, но и как материал для ответа на множество вопросов, как знаки невидимого глазу. Сейчас он был глух, сейчас ему был доступен только этот внешний ряд знака, его первое значение. Сейчас он слышал только, что будет работа, и все тут. А в каком состоянии Таможенник, степень лжи или неточности информации, отношение Таможенника к нему в эту минуту и вообще отношения к нему, что извлек бы мгновенно Гример еще вчера из услышанного слова, были Гримеру сейчас недоступны. Хотя какое может быть отношение у Таможенника, одно дело — его отношение личное, а другое дело — рабочее. «Ого, — подумал Гример, — до анализа и знания далеко, а размышляю, кажется, вполне по-прежнему».

— Легкое, значит? Хорошо, — говорит Гример, — еще одно легкое на сегодня, я думаю, можно будет, а потом и передохнуть.

XII

Сопредседатель сажает Гримера в огромное медное кресло, крепит датчики. Это мы уже видели — обычное начало, хотя, конечно, не совсем обычное. Высокая белая комната — это обычно, но вот медное кресло с высокой спинкой — это в первый раз, и, смотри, сходится, как в театре, занавес почти перед самым носом Гримера. Опять он оказывается один. Яркий свет. «А ведь испугался, признайся, когда зашуршало, а вдруг опять стекло, к стеклу уже внутри ненависть. Но не о пустяках надо думать. Ведь повторы, наверное, возможны, но на другом уровне. Ну ничего, сядем поудобнее».

Ага, значит, Таможенника и Сопредседателя нет. Значит, мы одни. Хотя почему нет? Если я не вижу, это же не значит, что нет. Мысли! Мысли! Рассуждай. Ага, модель такая. Если меня не будет, во мне не будет всего того, что меня окружает, а если не будет во мне, следовательно…судя по технике мысли, шок явно еще не прошел, но, с другой стороны, уже могу думать о невозможности полного восприятия и анализа информации Таможенника. А как сейчас мозг? Лучше… Кажется, уже начинает двигаться, как машина с нуля, как камень в пропасть, как собака из-под колеса. Руки? Пошевели пальцами, приклеенными каждый своим широким медным кольцом к подлокотнику, широким настолько, что пошевелить можно. Не так-то просто. Почувствовал Гример, как с некоторым трудом пальцы от меди отошли. Не от усталости или судороги. Внутри он ощущал свои пальцы даже как в лучшие свои операции. Неужели вот это все, что он прошел, может помочь и даже подготовить в какой-то степени к большим нагрузкам? Может, действительно мудра очередность испытания, может, действительно Таможенник сам зависит от этого испытания? Стоп. Собака всеми лапами уперлась в песок. Затормозил. Между пальцами медь, забегали голубые маленькие искры. Пальцы оторвались от поверхности подлокотников, и тут же их отбросило от внутренней поверхности колец. Какая-то пружина перекатилась из пальцев и в плечо ударила. Плечо вздулось. Больно. Гример поморщился, — пожалуй, первый раз больно снаружи. Никакой реакции, все-таки больно — это легче, чем сострадание. Надо сказать, испытывать боль самому удобно, потому что потом, чиня ее пациентам, ты защищен от сострадания своей болью. А в данном случае ее можно воспринимать как расплату за причиненную боль. И это тоже справедливо, он вспомнил почему-то, что операции, даже имеющим Имя, проводились почти без обезболивателей, чтобы ценимей были результаты, половину второй, заключительной части операции лицо уже воспринимало боль. Наверное, это действительно больно; интересно, какую степень боли выдержит он сам, всю свою жизнь только и занимавшийся причинением боли во имя возвышения пациента. В общем-то, почти каждый из них, получивших имя или высокий номер, или особенно те, у кого лицо по природе своей, то есть главному признаку, было мало похоже на Образец, кое-что имели в голове, например волю, но и нужно было иметь тело, которое бы выдержало не одну операцию Подобия, и ведь были же люди, которые делали их почти постоянно во имя перемещения вверх… Бррр… Рядом с ними что его, Гримера, боль! — шершавый острый камень перекатился из плеча в живот. «Ааааа, — но это где-то закричало внутри Гримера. А снаружи ничего — он даже скудно улыбнулся. — Не могу, — выло внутри, потому что этот камень, а может, просто ком битых стекол завертелся еще сильнее, — выше боль, горло, глаза, мозг… — Не могу больше, глаза — я хочу, чтобы были глаза… — А внешне — еще слой мыслей, связанных с воем и болью, кровью, даже кровь течет с каждого слова, а все-таки боль самое простое, что придумали люди и что происходит в этом испытании, но уже верхний слой пропитался кровью, в нижний перетек, и там все воет, а другие мысли над ними, это еще не все, еще возможно, возможно. Мы все уже имели Имя, возможно, мы будем иметь, возможно, на ладонях выступает пот, когда хочется слушать музыку, но больше не обманешь ее, не заговоришь бредом, она настигла, и стекло взорвалось и каждый осколок внутри, но, слава Богу, мгновенье — и он вылетел наружу. Вон он стены качает, стены то больше, то меньше, как маятник, листок бумаги на столе — то ростом в дворец, то в пылинку, и сердце качается рядом с ним, и туда осколки, и туда. — Музаааа… Я не качаюсь, это качается только стекло, глаза