эту искореженную, словно гусеницей танка, образину, он наверняка проникся бы к Таможеннику состраданием, которого тот добивается от всех, даже от тех, кого сам обрабатывает перед Уходом. Он искренне хочет, чтобы люди понимали его боль и то, как трудно ему быть орудием Божьим. Но, к сожалению, в данном случае, как это ни несправедливо, не может Гример осуществить его постоянное желание, ибо нету Гримера, а есть халат, покачивающийся на дне, шевелящий, как рыба плавниками, длинными голубыми рукавами в белую полоску и никакого в данную минуту отношения не имеющий к Гримеру.

VIII

А ночь продолжается. Муза не спит. Встала, мысли странные, каких раньше не было. Когда можно было ждать перемен, кажется, и жить веселее было. Вечером с Гримером минувший день на шахматную доску расставляли, пересчитывали, переигрывали его, не на скорую руку, а каждый ход отдельно. И можно было убедиться в разнице: думать вдвоем и медленно или одному и мгновенно.

Но иногда (а у Гримера, пожалуй, не так уж и редко) мгновенные решения были точны и единственны. И Музе не надо было объяснять, что так бывает, потому что и она была похожа в этом на Гримера. Но потом, после — в этом тоже было свое удовольствие и свое неторопливое вдохновение — возникало иное решение, и иногда три хода были равны между собой, как будто единственность троилась и была так же убедительна и возможна.

Наверное, это был праздник — каждый день как надежда. И еще немного вверх. И сколько раз переигранный дома день, который повторяется через неделю, помогал и Гримеру, и Музе поступать добрее, щедрее и великодушнее и в то же время умнее. В самом конкретном поступке было тоже место вдохновению, и он становился тогда уже только единственным, потому что на какую-то деталь был необыкновеннее самого умного заранее придуманного решения.

Но теперь Гример замкнулся, наверное потому, что Гримера больше не было, а существовал Великий Гример, дальше которого и выше для нее, непосвященной, был только День Ухода. А это не лучшая из перспектив, подальше от нее, подальше… Теперь не надо решать каждый день наново и иначе, все уже случилось, что могло случиться. Теперь остались только будни, в которых холодно и пусто, и только одно беспокойство — не утратить то, что уже есть.

Все-таки Муза баба, глупа, стало быть. Ей и в голову не придет, что все только начинается. А она жалеет о минувшем празднике, качает головой, думая о буднях, и вскрикивает и стонет время от времени, а почему — убей бог, и понять не может. Вот подошла к воде, и ее чуть не стошнило. Что происходит? Она всегда так любила окатить свое тело горячим дождем. Это как на улице, только на тебе ничего нет, и дождь такой же сильный, и мнет тело, а от кожи пар идет, словно она оттаивающая земля весной, и все тело становится легким и плавным, и можно поднимать руки, лицо запрокинуть и, закрыв глаза, гладить кожей падающие струи… А сегодня подошла, и чуть не стошнило.

Ну, нет так нет. Муза опять села на кровать, накинула халат, руки разлеглись на коленях, усталые, вялые. Попыталась встать. Почувствовала, что теряет сознание. Встала. Все как будто прошло. Нет, на работу. Пора. От безделья и ожиданья перестанешь и Музой быть. Пора.

Хотя бы сполоснуть водой лицо. К горлу опять подступила тошнота. Ладно, черт с ней, с водой. Оделась. Вышла раньше времени, чтобы испуг, нараставший в ней, остался здесь, в доме.

Наверное, когда переедаешь — комнат, покоя, ожидания, — нужно открыть дверь и выйти вон. И опять на работе думать о доме, и стремиться туда, и не мочь уйти. И опять вернется желание покоя, и опять можно любить его. И все пройдет, решила она, само по себе.

Муза вышла на улицу, и дождь привычно обнял ее, напряг тело и погнал, пригибая Музу к земле.

IX

Боже, как бесконечно пространство твое между «передержать» и «недодержать». Это как мясо: мало огня — и сыро оно, много — и жестко мясо, а то и уголь вместо красноватой мякоти… Или кофе — закипел, пена поднялась выше тайной единственной точки — не то, не дошла пена до этой точки — и тоже другой вкус. Но как ни бесконечно (или мало) это пространство, а в него можно втиснуться, как в кресло, вытянуть ноги и передохнуть.

Таможенник так и сделал. Глаза внутрь повернуты, веки сведены, руки на животе, ноги — длинные — вперед, носки врозь. И время от времени, как стрелки весов, они совершают циркульные движения, как будто кладет Таможенник внутри себя что-то на чаши весов, а ноги показывают: вес пределен или ничтожен. Грубый механизм — человеческие весы, без делений и точности. Ну да что там, во время передышки и так можно. А халат голубой в полоску и через полузакрытые веки наблюдаем зорко. В общем-то, обычная жизнь, будни. Какой приготовленный к Уходу не прошел и пожестче испытаний, чтобы где-то кончиться, оборваться на одном из них. Не все и Гримеровы операции выдерживают. Но, с другой стороны, и Гримера, надо сказать, щадят, не просто испытание. Оно и подготовка.

Сегодня, если быть точным, «праздник-испытание». Ведь оно со смыслом «зачем», а не просто согнуть человека так, чтобы он сломался. Когда неважно, выдержит — не выдержит, потому что есть точка в каждом человеке, после которой он лопнет, как резиновый мяч под паровым молотком, как птица в ладони Мужа, медная труба в тисках, резина между двух проводов, — жми, дави, растягивай, и самый гибкий…

Ага, кажется, халат зашевелился. Приподнял голову. Нет, опять затих. Еще рано.

За годы работы Таможенник столько насмотрелся на этих приговоренных, что заранее мог почти точно до испытания и даже до любого момента испытания сказать, где человек кончится.

Таможенник встал, подошел к стеклу. Ему даже жалко лежащего. Слово-то какое унизительное: жалко. А может, и не унизительное, если предположить, что там на дне он сам лежит и тихо синими в полоску рукавами покачивает?

А Гример лежит себе, не существуя, и не знает, что с сегодняшнего дня сроки Испытания вдвое сокращены. В Городе неспокойно. Торопиться пора. Это приказ.

Х

Гример не чувствовал, как подняли его, как положили на стол, как надели маску, как выкачали из него воду, приятную, теплую, примерно двадцати пяти градусов, теплоту которой он мог определить пальцами, наложили на грудь прибор, который заставил двигаться сердце,