порядок — рождается в языке, моим именованием предметов. При этом — «человек обладает способностью строить языки, позволяющие выразить любой смысл, понятия не имея о том, как и что обозначает каждое слово» [4.002]. Отсюда знаменитое витгенштейновское: «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны» [4.003]. И потому «Вся философия — это "критика языка"» [4.0031], что мы, собственно, и наблюдаем у античных философов, подвергшихся обструкции за их «фетиш».

Впрочем, слова с присущим им смыслом и внутренним содержанием появляются в нашем сознании не просто так и не потому просто, что нас им «научили». Базовый набор слов («невымышленных понятий») рождается в нашем сознании как результат столкновений с предметной реальностью, озвученной для нас в этот момент другими людьми. «Андрюша, стой, ударишься о шкаф!» — кричит мама. Дальше — бах, я ударяюсь о шкаф, и «шкаф» начинает для меня своё существование. Здравствуйте, приятно познакомиться… О том, что «шкаф» предназначен для хранения «одежды» и «других вещей», я узнаю много позже. О том, что он «мебель», — ещё позже. О том, что он стоит «денег», — ещё позже. А о том, что к «шкафам» в некотором смысле относятся также и «тумбочки», и «встроенные шкафы», и «трюмо», и «комоды», могу и не узнать вовсе, если страдаю проблемами с функцией обобщения. В конце концов я уловлю некую суть «шкафа», которую Платон бы назвал «шкафностью». И вот эта «шкафность» — то самое, что погрузится в моё подсознание (или, точнее, сконденсируется в нём) и научит его — моё подсознание — выделять в окружающей действительности всё то, что может быть названо «шкафом» или даже «нечто, похожее на шкаф», и пользоваться всем этим соответствующим образом почти, как говорят, «инстинктивно», «на автомате».

Но «шкаф» — это ещё несложно, и «шкафность», соответственно, не проблема: предмет здесь не вымышлен и понятие, соответственно, тоже (ну, почти). А дальше, точнее много дальше, начинаются те самые «личности», «народ», «справедливости», «государства», «политика» и т. д. Возможно ли здесь произвести это столкновение «слова» и «дела», как завещал нам Иоганн Вольфганг Гёте в своём «Фаусте»? «Но свет блеснул — и выход вижу смело, // Могу писать: "В начале было Дело"!»

АПОЛОГИЯ ПОДХОДА

Трудно представить себе двух более непохожих друг на друга людей, чем Пьер Адо и Мишель Фуко: один — священник (и исторически, и по сути своей), а другой — аморалист и «анфан террибль» французского интеллектуального бомонда. Но именно Мишеля Фуко должен благодарить Адо за взлёт своей академической карьеры — Фуко представил его кандидатуру, хоть они и не были к этому моменту лично знакомы, на профессорскую должность в Коллеж де Франс. Сам Адо не понял ни причины, по которой это сделал Фуко, ни самого Фуко, который даже и после своей смерти оставался для Пьера Адо объектом постоянной критики. Занудный старик-переводчик Пьер Адо и революционер-интеллектуал Мишель Фуко — вот это пара, «да» и «нет». Что же привлекло внимание Фуко в этом толкователе античных текстов? Почему он пытался найти какие-то точки соприкосновения с этим упрямым и закрытым человеком? Все дело в «духовных упражнениях»…

Внимание Мишеля Фуко привлекла книга «Духовные упражнения и античная философия» (она вышла в свет в 1981 году, а представление Пьера Адо в Коллеж де Франс Мишелем Фуко последовало в 1982-м). Мне кажется, эта небольшая, по существу, работа Пьера Адо стала для Фуко крайне важным доказательством — недостающим аргументом в пользу его собственного взгляда, его подхода к пониманию античных текстов. Сам Фуко не был специалистом ни в латыни, ни в древнегреческом, а потому чувствовал себя крайне неуверенно, когда в рамках работы над своей знаменитой «Историей сексуальности» обратился к античной философии. Не будучи признанным «гуру» в этой области (для академической среды это важно), Фуко рискнул говорить о ней так, как прежде никто не решался — или не видел, не понимал… кроме Пьера Адо.

В своё время Джон Остин, как известно, открыл в языке феномен «перформатива» — речевого акта, который сам по себе является действием (от лат. perficio — совершать). Например, когда я говорю: «Клянусь!» — я тем самым уже совершаю действие (то есть собственно клянусь); когда же я говорю: «Он поклялся!» — я просто констатирую нечто, а потому такие высказывания Остин назвал «констатирующими» (они, понятное дело, могут быть и истинными, и ложными). Фуко — разумеется, независимо от Джона Остина, и совершенно в другом смысле — стал рассматривать античные тексты как такие своего рода «текстуальные перформативы» (позволю себе этот весьма вольный термин). То есть он в некотором смысле предложил думать, что не всякая книга о чём-то («констатирующий текст»), что книга сама по себе может быть неким действующим началом — не побуждать к действию, а что-то непосредственно делать с нами самими, с читателем. И именно такую — условно говоря, «перформативную» — функцию он увидел в античных текстах.

Подобный взгляд как раз и предложил в некотором смысле Пьер Адо: «Я констатировал, — пишет он в предисловии к «Духовным упражнениям», — что значительные трудности в понимании философских трудов древних зачастую объясняются тем, что мы допускаем двойной анахронизм при их истолковании: мы считаем, что, подобно многим современным произведениям, они предназначены для передачи информации определенного понятийного ряда, и потому мы также можем извлечь из неё напрямую чёткие сведения о мысли и психологии их автора. Однако на самом деле они очень часто представляют собой духовные упражнения, которые автор практикует сам и помогает практиковать своему читателю. Они нацелены на формирование души. Они имеют психологическую природу. И всякое утверждение следует понимать в аспекте того эффекта, который оно намерено произвести, а не как предложение, адекватно выражающее мысль и чувство индивидуума»[33].

Разумеется, содержательно они — Мишель Фуко с Пьером Адо — расходились полностью, абсолютно. Адо обвинял Фуко в том, что он нашёл в Античности отсутствующую, как представлялось Адо, по крайней мере у стоиков, «этику удовольствия», Фуко, хоть и не критиковал в связи с этим своего протеже, вряд ли бы согласился с пассажами последнего о «трансцендентном Сенеке». В общем, разница между ними так же велика, как между Платоном и Плотином, хотя, казалось бы… Но они оба — и Фуко, и Адо — нащупали эту функцию текста (некоторых текстов) — изменять человека, влиять на него, формировать его, а не просто сообщать ему о чём-то.

Мишель Фуко считал, что античные тексты конституировали моральных субъектов и их идентичности, для Пьера Адо они были духовными штудиями, напротив, освобождающими индивида от индивидуальности