и возвышающими его до универсального, космического статуса. Было в них, в этих текстах, вероятно, и то и другое, но главное здесь — механика текста. Ведь коли так, то текст вовсе не должен содержать некоей истины, предлагать нам некие законченные теории или давать чёткие определения. «Перформативный текст» о «справедливости» совершенно не обязательно должен ответить на вопрос «что есть справедливость?», создать тот самый «фетиш определения в одной фразе». С него будет вполне довольно, если он заставит нас: а) действительно задуматься над тем, что есть «справедливость» и есть ли она вообще, б) почувствовать— или саму «справедливость», или её отсутствие, в) понять, что мы говорим, когда говорим — «справедливость».

Иными словами, «перформативный текст» призван выполнить функцию, которую в случае обучения психиатрии, например, выполняют учителя-психиатры, — функцию «показывания», «называния» (номинации) и в идеальном случае — передачу ощущения «запаха». Не помню, чтобы кто-то из моих учителей-психиатров с предельной серьёзностью зачитывал нам с моими вносовскими коллегами-неофитами определения «из справочника», ожидая, что мы благодаря этому что-то поймём и строевым шагом, так сказать, войдём в профессию. Нет, они просто показывали нам то, о чём говорили. Но в этом «просто» и был весь фокус, потому что это «просто» сопровождалось таким «показательным» объяснением сути явления, что я, даже если бы и захотел потом, не смог бы назвать то, что было мне так показано, иначе (не в том смысле, что я бы не мог использовать какие-то другие слова — мог бы, наверное, а в том смысле, что я уже не могу не видеть этого). Так открывается существо явления, невозможное более без этого слова, потому что оно — это слово — и делает теперь это явление для меня. И когда это чудо происходит, можно говорить, что мы нашли «концепт» — нечто, что так отражает действительность и что даёт нам теперь власть над ней. «Объяснить, — говаривал Иван Петрович Павлов, — это дешёвая вещь; объяснение — не наука. Наука отличается абсолютным предсказанием и властностью, и наш расчёт ясен и доказателен. Объяснений можно представить сколько угодно»[34].

И «перформативные тексты» — это всегда тексты о «концептах»: у Платона — о «справедливости», у Эпикура — об «удовольствии», у Марка Аврелия — о «благе», и проч., и проч. Нам предлагается «игра в слова», призванная дать ощущение «концепта» — особой разновидности слова, «внутреннее содержание» которого не безразмерно (не отражается в нём, как в «капле», всё «солнце» целиком), но в котором заключена конкретная идея—то, что не является «объектом», но существует объективно. Эти «концепты» («идеи»), а по сути просто слова со смыслом, и конституируют дискурс. Если они в нём есть, дискурс работает, меняя реальность, потому что у дискурса таким образом появляются «кости» («скелет», «остов»), если же в нём нет таких «концептов» — он лишь обслуживает существующий порядок вещей.

Помню, в холле кафедры гистологии Военно-медицинской академии висел большой портрет Ивана Петровича Павлова, а под ним красными буквами были выведены слова академика: «Если нет в голове идеи, то не увидишь и фактов». Эта «идея» как раз и есть «концепт», который позволяет «видеть» реальность («факты»). Свои «концепты», впрочем, Иван Петрович демонстрировал в опытах — и «условные рефлексы», и «торможение», и «иррадиацию возбуждения» — каждый свой концепт. Но у философов нет «опытов», нет «лаборатории» и тем более «лабораторных животных». У них может быть только текст…

* * *

«Государство» Платона — не простой диалог, вызывающий массу кривотолков и подчас нелестных, прямо скажем, оценок. Неоднозначная репутация… Но согласен ли сам Платон с тем, что он написал в своём диалоге? Понимаю, что вопрос этот звучит странно — Платон всё-таки уже не в том состоянии, чтобы с чем-то соглашаться или не соглашаться, но, с другой стороны, это ведь его текст — как он может быть с ним не согласен? Написал же! Слово не воробей! Но в том-то и особенность античных «диалогов» с их перформативной функцией: они не представляют какой-то определённой «точки зрения» или спектр каких-то отличных друг от друга «точек зрения» (не «констатируют», если продолжать использовать остиновскую терминологию), они ведут твою «точку зрения» (если можно, конечно, представить себя античным читателем этих текстов), прокладывая маршрут из твоих собственных мыслей и чувств. В конечном счёте ты, быть может, поймёшь, что такое «благо», «справедливость» или, например, «удовольствие»… Хотя, конечно, тебе может казаться, что ты «и так это знаешь». И это заблуждение — самое опасное.

ДИАЛОГ: «ОБЩЕСТВО»

Иван не поладил с очередным начальником и был в очередной раз уволен с очередного места работы. Уволен несправедливо, как считал Иван, как, впрочем, и всегда — всегда так считал, что всегда не справедливо. Рассчитали его, однако, не как обычно, а в соответствии с Трудовым кодексом, так что на пиво у него было. И вот в таком виде — изрядно принявшим на грудь, желающим немедленно где-нибудь возлечь — он и обнаружил себя на скамейке у Патриарших. Дело было летом, и было, соответственно, жарко. Морило.

На той же скамейке сидели два благообразного вида мужчины в летах, которые о чём-то долго и неторопливо беседовали. Сначала они зачем-то кружили и препирались по поводу понятия «справедливости», затем заговорили об устройстве идеального «государства», потом о какой-то «пещере», где люди сидят и не видят Истины, но только Её тени на стенах — в общем, что-то очень путаное. Наконец, о «философах», «стражах» и простом люде, а также о том, что женщины и дети должны быть общими (ха!).

Звали этих мужчин, как понял Иван, Сократ и Полемарх.

О ВЛАСТИ

Ни одна из этих тем не заинтересовала Ивана, да и не слишком он прислушивался к этому странному разговору двух чудаковатых людей «о непонятном». Однако в какой-то момент уши его сами собой вдруг навострились и уловили фрагмент беседы — достаточный, чтобы понять его суть. То ли хмель стал отпускать, то ли свежесть повеяла с воды… непонятно.

— Хорошие люди потому и не соглашаются управлять, — говорил один из дядек, вроде Сократ, — ни за деньги, ни ради почёта. Они не хотят называться ни наёмниками, открыто получая вознаграждение за управление, ни ворами, тайно пользуясь его выгодами, и почёт их не привлекает — ведь они не честолюбивы. Чтобы они согласились управлять, надо обязать их к этому и применять наказания. А самое великое наказание — это быть под властью человека худшего, чем ты, когда сам ты не согласился управлять. Мне кажется, именно из