И девушка, которая, казалось, ждала этого, среди этой вселенской тишины ответила на его движение и прикоснулась к нему губами.

Все для нее стало другим.

Она уже не отдавалась, как живое дерево, с воздетыми вверх руками-ветвями, стараясь сделать плоды своего тела доступными для обхвативших его пальцев и осознавая, что оно может быть использовано множеством разных способов, включая побои и удары хлыстом. Она освободилась от колец, которые навесил на ее плоть Патрисио, так же как освободилась от цепочки. Теперь единственное, что ею владело, – это желание. Ей нравилось ласкать Рульфо и позволять ему ласкать себя, нравилось целовать его и получать поцелуи. Она не ведала, было ли что-то еще в этом ощущении чистой неги, но в тот момент довольствовалась переживанием сладкого отдаляемого счастья, обещавшего общее с другим телом наслаждение.

Он изо всех сил старался быть мягким, осторожным. Понимал, что ей нужна сейчас вся его нежность. После долгих ласк и поцелуев они застыли в объятии, прислушиваясь к дыханию друг друга. И тогда Рульфо спросил себя, любит ли он эту девушку. Нет, он так не думал и не хотел этого. Опыт с Беатрис научил его тому, что любовь тоже приносит страдания. И тем не менее с Ракелью он чувствовал себя так, как никогда и ни с кем раньше. Возможно, это не любовь, но не было это чувство и слепым, самодовлеющим желанием.

Все еще обнимая ее, он опустил голову и положил ее в дюны ее грудей. И слушал, как тревожно бьется ее сердце, такое плотское, словно камни стучат по барабанной перепонке.

– Что это было? – спросила она вдруг.

– Что «это»?

– Ты разве не слышал? Ничего не слышал?

Он приподнялся. Все было тихо.

– Только твое сердце, – сказал он.

Но она внезапно всполошилась. Села и принялась вглядываться в темноту. Рульфо сделал то же самое. Комната была такой же, как раньше: тихая, погруженная во тьму.

– Что ты услышала?

– Не знаю…

Обняв ее, он почувствовал, какая у нее холодная кожа, вся в пупырышках. И тут он снова услышал удары.

Но теперь они доносились не из груди девушки.

там

Удары были четкие, ритмичные, они шли из коридора. Оба остолбенели, слушая, как те приближаются. Бум, бум...

Вдруг Рульфо показалось, что он видит что-то невероятное.

там, неподвижная

Сердце Ракели, алое и огромное, вторглось в спальню, прыгая и отскакивая, ударяясь о тумбочку.

Мячик подпрыгнул еще три раза. Потом остановился. И безмолвная, как наступление смерти,

там, неподвижная, среди теней

вошла девочка.

Там, неподвижная, среди теней.

В том же самом дырявом платье. В глазах ее плавал слабый отсвет раздавленных светляков.

– Не смотри на нее, – сказал Рульфо. – И убери от нее ребенка.

Девушка послушалась, не задавая вопросов: выскользнула из постели и взяла спящего ребенка на руки. Голова девочки на мгновенье повернулась в их сторону и возвратилась в начальную позицию.

– Уходите отсюда, запритесь в ванной, – велел Рульфо и протянул руку к выключателю на тумбочке.

Наконец-то он может видеть, что перед ним.

Остановившись на пороге спальни, девочка стоит неподвижно: взгляд обращен прямо ему в глаза, губы растянуты в улыбке. Улыбка ее и лицо убийственно прекрасны, но Рульфо подумалось, что он предпочел бы тысячу раз созерцать полуразложившийся труп, чем один-единственный раз – эту фальшивую маску мертвой куклы. Потому что теперь он отдавал себе отчет в том, что не сумел до конца понять в их первую встречу: это не было девочкой.

Он понятия не имел, чем или кем еще могло это быть, но это не было девочкой, это не было человеком, не было и чем-либо иным, что было бы на них похоже. Если не смотреть в эти голубые глаза, пустые, ничего не выражающие, маскарад еще может показаться приемлемым, как тот, что использует гусеница ночного мотылька на ветке дерева.

Глаза были ошибкой.

– В двенадцать ночи тридцать первого октября, – четко проговорила девочка без намека на интонацию. Затем добавила точный адрес: заброшенный склад на шоссейной дороге, при выезде из Мадрида. – Ты и девушка, только вы. С имаго. Никто не должен знать.

Она проговорила это совершенно спокойно, не отрывая от него глаз. У Рульфо возникло ощущение, что глаза ее вот-вот выскочат из орбит. Они походили на плохо прикрепленные украшения. «Да они же вот-вот упадут», – подумал он. И представил себе жуткую картину: эти глазные яблоки грохаются об пол, как маленькие стеклянные шарики, оставляя после себя пару ямок – два отверстия, из которых выглядывает наружу ночь ее мозга (если, конечно, у этого существа есть мозг). И быть может, он ощутит тогда дуновение этой окулярной ночи. Быть может, ощутит смрад ее взгляда.

Он медленно поднялся с постели и встал, стараясь не дрожать. Девочка внушала ему больший страх, чем он готов был признать, но присутствие Ракели и ее сынишки (она, по крайней мере, его послушалась и укрылась в ванной) придавало ему мужества.

– Слушай меня внимательно… кем бы ты ни была… Пойду я один… Девушка не придет… И когда я отдам вам эту чертову фигурку… вы оставите нас в покое… Ты поняла меня?..

Девочка ничего не ответила: она продолжала смотреть на него и улыбаться.

– Ты меня поняла?

Он почувствовал, что ни секунды больше не может смотреть в эти глаза. Чертыхнувшись, протянул руку к тому, что было ближе всего, – ночнику на тумбочке.

Но не успел он даже поднять его, как губы девочки зашевелились и, не переставая улыбаться,

что-то пробормотали.

Слова появлялись с легкостью газа, но удивительно четкие, прозрачные, с двумя подчеркнутыми легкой вибрацией свистящими согласными, длинным вторым «не» и с краткой паузой в конце.

Рульфо выпустил лампу и вдруг упал на пол. Он рухнул в полной тишине, словно притянутый к центру Земли. Хотел пошевелиться, но мышцы его не послушались, они окаменели. В общем-то, как и все его тело, и даже органы чувств: барабанные перепонки вогнулись, словно под воздействием резкого изменения давления, голосовые связки застыли и не были способны издать ни звука, парализованные глаза посылали в мозг спокойные образы пары босых детских ног.

И тогда малышка снова заговорила – еще одна мягкая фраза, проговоренная с резкими паузами.

Какой-то кусочек в его замершем от ужаса мозгу узнал эти строки: стихи Гонгоры. Вдруг его руки задвигались вопреки его воле. Вытянулась вперед одна, потом другая, в некоем механическом и болезненном совместном движении суставов таща за собой застывшее тело. Он оставил попытки подняться и постарался восстановить контроль за собственными руками.