– Он хочет в стойло, хочет овса, – сказала Урсула. При мысли о неотвратимом расставании что-то сдавило ей горло. – Себастьен, я должна идти.

– Я знаю, – ответил он, наклонился к ее уху и поцеловал его. – Не забывай меня, Урсула.

Она едва могла говорить из-за боли, которая начинала разрастаться в груди, и только выдохнула:

– Я никогда не смогла бы тебя забыть.

Он снова поцеловал ее, на этот раз в лоб.

– И я бы не смог. Все мои любовные песни будут о тебе.

Он сжал руку Урсулы и еще раз посмотрел ей в глаза, а после развернулся и ушел назад по дороге в сторону Марасиона.

Урсула прижалась к Арамису и намочила его широкую шею слезами расставания. Она плакала, пока Арамис не толкнул ее подбородком в плечо, заставив рассмеяться сквозь слезы.

– Хорошо, Арамис. Я знаю.

Урсула по-прежнему всхлипывала, но уже с улыбкой. Она похлопала коня по гладкой теплой шкуре и, вспомнив о нежных и теплых руках Себастьена, ощутила пронзительную боль утраты. Потом покорно проглотила невыплаканные слезы и повернулась к повозке, чтобы подобрать поводья.

– Ну что ж, Арамис. Пойдем домой.

Едва Моркам услышал грохот повозки по дороге, как тут же поспешил к хлеву и ей навстречу.

– Урсола, что случилось? Ты вернулась тремя часами позже обычного! Твоя мать просто сама не своя!

Урсула видела, что и он сам не свой, хотя никогда не признался бы в этом. Она попыталась заставить себя устыдиться, но, похоже, подобные чувства остались там, в крошечном укрытии у подножия утеса. С изворотливостью, которая удивила ее саму, Урсула солгала:

– Моркам, одно колесо оказалось плохо закреплено. Это было небезопасно для Арамиса, поэтому пришлось остановиться, чтобы починить его, а потом я заподозрила, что и с другим что-то неладно. Так что пришлось и с ним повозиться, а в темноте это оказалось непросто.

– Урсола, прости, мне надо было их проверить. Ступай ужинать, Арамисом я займусь сам.

В груди Урсулы зашевелились угрызения совести, которые, впрочем, погасли, едва успев затеплиться. И все же она была огорчена тем, что напугала мать. Входя с уличного холода и темноты в ярко освещенную кухню, она готова была произнести слова извинения.

Однако сделать этого ей так и не пришлось – в этом попросту не было необходимости. Взглянув на нее, мать прижала руку к губам.

– Ох, Урсула… – только и выдохнула она.

– Что? Что такое?

– Я вижу… Да у тебя все на лице написано!

Урсула коснулась волос, как будто это могло исправить ситуацию.

– Как такое возможно, маман? Я же и виду не подаю. Моркам не…

– Пфф! Моркам! Да он вообще ничего не замечает! Что же ты натворила!

Урсула стянула с головы платок и прошептала пересохшими губами:

– Сама не знаю.

Нанетт протянула руки, и дочь, дрожа, со вздохом шагнула к ней. Урсула обняла мать и мгновение стояла, крепко прижавшись, шепча в серебристое облако ее волос:

– Не знаю, по своей ли воле я это сделала. – Почувствовав, как Нанетт вздрогнула, она обняла ее еще крепче. – Все будет хорошо. Не волнуйся.

– Ох, Урсула! Ты должна сделать все, чтобы… Ты должна убедить мужа…

– Я знаю. Я сделаю это.

Заслышав тяжелую поступь Моркама на крыльце, они отстранились друг от друга. Нанетт направилась к печи, налила миску супа и поставила на стол рядом с половиной буханки хлеба и глиняным кувшином свежесбитого масла. Урсула изо всех сил старалась есть, но чувствовала себя хрупкой и уязвимой, словно была ранена. Ей пришлось заставить себя как ни в чем не бывало разговаривать с Моркамом, подробно изложить историю о незакрепленном колесе, о том, где это произошло и как трудно было его починить. Она отчиталась о продаже на рынке и выложила на стол кошелек, чтобы муж подсчитал их заработок.

Когда подошло время отдыха, Урсула, с трудом переставляя ноги, направилась в спальню. Она так отчетливо чувствовала на себе взгляд матери, как будто Нанетт положила обе руки дочери на спину и подталкивала ее. Несмотря на усталость и до сих пор не утихшую душевную боль, Урсула решила попытаться. Она тщательно вымылась и надела свежую ночную рубашку, пахнущую лавандой, которая хранилась у нее в шкафу. Она расчесала волосы так, что теперь они ниспадали по плечам, как шелковые ленты. Затем она проскользнула под простыни и устроилась рядом с супругом. Он лежал к ней спиной, поэтому она положила руку ему на бедро и прижалась так, что грудью касалась его лопаток.

И уловила его тяжелый вздох.

– Урсула, я устал, – пробормотал он.

– Моркам, уже столько времени прошло… – проворковала она.

– Да.

– Слишком много времени… – Она прижалась сильнее. – Не помню, когда в последний раз…

– Ну, – зевнул он, – так уж получилось, дорогуша. Ты вышла замуж за пожилого человека.

При этих словах она вздрогнула, резким движением убрала руку и, отодвинувшись на свою сторону кровати, уставилась в темноту. Через мгновение Моркам издал звучный храп крепко спящего человека.

Урсула долго не смыкала глаз, томясь одним желанием – чтобы рядом с ней лежал Себастьен. Одна только мысль о нем заставила ее желудок сжаться, а дыхание участиться. Если бы только, если бы только…

Но она прекрасно понимала, что мечтами о невозможном ее проблему не решить.

Она поставила себе цель. Она могла хранить память о Себастьене, но не надеялась снова его увидеть. Что следовало предпринять, так это каким-то образом заставить Моркама выполнить свой супружеский долг.

* * *

Это стало задачей для них обеих – матери и дочери. Нанетт подарила Урсуле только что сотканную ночную рубашку из прекрасного хлопка – такого тонкого, что она была почти прозрачной. Урсула стала купаться чаще обычного, особенно после работы в хлеву. Вымыв голову, она сушила волосы в лучах осеннего солнца, так что они стали соблазнительно виться вокруг ее лица. Нанетт спустилась по крутой тропинке к берегу моря и насобирала корзину устриц: это должно было способствовать выполнению Моркамом своих супружеских обязанностей. Урсула позаботилась о том, чтобы в присутствии мужа на ее лице играла приятная улыбка, чтобы поддразнивать его, заставлять разговориться во время ужина или когда им выдавался случай оказаться вдвоем на болоте.

Но ничего не помогало. Урсуле скорее удавалось привлечь внимание Моркама расчесыванием гривы и хвоста Арамиса, чем собственных волос. Его больше интересовали только что родившиеся двойняшки у скота, чем ее новая ночная рубашка. Каждую ночь он падал в кровать, как мертвец, и спал беспробудным сном уставших и праведников.

– Мне кажется, он всегда был таким, – сказала Урсула матери, когда они заворачивали новую головку сыра, отправляя ее дозревать в холодный подвал. – Это я другая.