Милая наивность, с которой мать произнесла этот небольшой стих, заставила глаза Урсулы наполниться слезами. Нанетт проговорила строки трижды по три раза. Закончив, она еще какое-то время постояла со склоненной над камнем головой и сложенными перед собой руками.

Уверенная, что ритуал завершился, Урсула направилась в сторону алтаря. Но не успела она подойти к нему, как фитиль свечи оплыл в лужицу горячего воска и погас.

Нанетт сняла платок с плеч и сделала шаг в сторону.

Урсула замерла с протянутыми к свече руками.

В глубине туманного кристалла что-то замерцало – слабо, но различимо, как самая далекая звезда в темном небе. Мерцание было алым, словно из огня свечи в самую глубь гладкого камня вылетел и упал тлеющий уголек.

Урсула вскрикнула.

Мать вздрогнула и обернулась к ней:

– Что такое? Что случилось?

Урсула склонилась, чтобы получше рассмотреть кристалл. В нем все еще горел свет. Нанетт прижалась к ней плечом и тоже уставилась на камень. Кот пролез между ними, извиваясь у ног и непрестанно шипя.

Пораженная Урсула выдохнула:

– Маман, ты это видишь?

Нанетт долго не отвечала, а когда заговорила, ее голос дрожал от изумления:

– Ох, как же давно я не видела этот свет.

Выпрямившись, Урсула с недоверием взглянула на мать.

– Это ты сделала? Взяла другую свечу или зеркало…

Нанетт пристально смотрела на дочь, ее волнение взяло верх над усталостью.

– Урсула! – воскликнула она. – Он говорит с тобой!

– Что?

Теперь голос Нанетт дрожал победоносными нотками:

– Я была права! Если бы только Луизетт видела это…

Нанетт подобрала оброненный платок и покрыла им голову Урсулы.

– Загляни еще раз! – скомандовала она. – Загляни в бабушкин камень. О Урсула! Я знала, еще когда ты только родилась, – я просто знала!

Она взяла дочь за подбородок и развернула к камню. Урсула заглянула в него из-под края платка. Там все еще горел свет – мерцающая, сверкающая искра. Она почувствовала странное головокружение, по позвоночнику начала подниматься смутная боль.

– А теперь возложи руки на камень. Моли Богиню!

– Молить? О чем?

– О ребенке, разумеется! Проси ее! Кристалл говорит с тобой. Это знак от нее!

У Урсулы голова шла кругом, но стоило ей возложить руки на камень, как она успокоилась, а свет – и это невозможно было отрицать – стал ярче.

– Моли! – прошептала Нанетт.

Но как могла просить о таком она – та, что пренебрежительно относилась к каждому ритуалу, свидетельницей которого была? Урсула обхватила ладонями кристалл, пытаясь понять, что и как нужно сказать. Наконец она прошептала:

– Ребенок. Великая Богиня, Мать земли, мне нужен ребенок.

– Не так! Пусть слова сами придут к тебе, пусть пройдут через тебя.

– Маман, я не знаю как!

– Знаешь. Бабушка делала именно так. И я так делала. Не пытайся думать о словах, но, как только они придут к тебе, произнеси их. Произнесенное слово имеет такую силу! Вот увидишь.

Урсулу это до конца не убедило, но мать смотрела на нее горящими глазами, сложив руки под подбородком в извечном жесте, выражающем мольбу. Как бы Урсула хотела, чтобы у нее было время осмыслить все это! Она решила, что может хотя бы формально сделать то, что полагается. Она ничего не ожидала… Но, в конце концов, она никогда не ожидала увидеть что-то в старом камне.

Она слегка развела руки и еще раз заглянула в него. Там все еще сиял слабый мерцающий свет, словно лампа во тьме. Ей пришло в голову, что он похож на свет в окне, оставленный, чтобы осветить путнику дорогу домой. Она ощутила поток энергии в позвоночнике, бедрах и руках. Поток силы. Поток магии.

В следующий миг у нее в голове пронеслись слова. Она не верила ни им, ни в них, но они появились и сорвались с ее губ почти помимо воли:

Подняв взгляд, Урсула увидела, как лицо матери осветилось надеждой и верой, которыми сама она не обладала. Нанетт с воодушевлением воскликнула:

– Еще раз, Урсула! Трижды по три раза!

Урсула сделала, как велела мать, повторив строки еще и еще, пока не проговорила их надлежащее количество раз. Затем про себя добавила к молитве: «Чтобы маман была довольна».

Несмотря на надежды Нанетт и попытки Урсулы чаще манить супруга прелестями брачного ложа, ничего не происходило. Наступил и миновал Йоль, хотя Урсула, следуя верованиям Моркама, предусмотрительно называла его Рождеством. Затем было Сретение и темная пора Великого поста, время, когда Моркам отвечал категорическим отказом на любые притязания Урсулы. После Пасхи он смягчился, но Урсула так и не зачала.

Однако большее беспокойство, чем невозможность забеременеть, у Урсулы вызывала мать. Нанетт снова начала сохнуть, а последние оставшиеся темные пряди ее волос поседели. Однажды она не смогла поднять ведро, до краев наполненное молоком, а потом даже час прополки огорода доводил ее до одышки, так что приходилось садиться отдыхать в тени. К Троице она перестала взбивать масло и проводила дни за шитьем или чтением за кухонным столом. Серый кот лежал на ее ногах, как будто она могла ускользнуть, если бы он не удерживал ее.

Каждый месяц она спрашивала Урсулу, не появились ли признаки, и каждый раз, когда дочь отрицательно качала головой, казалось, Нанетт увядала все больше. Она отказывалась показаться врачу и отвергала попытки дочери заставить ее больше есть и спать. С Моркамом она и вовсе перестала разговаривать, как будто в этом была его вина. К счастью, думала Урсула, он вряд ли это заметил.

– Ты должна вернуться, – заявила Нанетт однажды утром, когда Моркам верхом на Арамисе отправился смотреть пони, которого собирался купить.

– Куда вернуться, маман?

– В храм. Попроси Богиню еще раз.

– В этом нет смысла, – ответила Урсула.

– Есть! Кристалл ответил тебе. Ты должна дать ей еще один шанс.

– Если она там, боюсь, она знает, что я не верю во все это.

– Урсула, ты должна попытаться, – продолжала Нанетт. – Я больше не могу подняться на вершину горы, ты должна сделать это сама.

– Я не знаю ритуалов, маман.

– Они есть в бабушкиной книге. Там есть письменные ритуалы и те, что проговариваются. Я покажу тебе.

Урсуле не хотелось этого делать, но мать настаивала. Ее тело ослабевало, однако дух был силен. В итоге она добилась своего. Той залитой лунным светом августовской ночью, уверенно взбираясь на вершину, Урсула твердила себе, что сдалась только ради матери. Днем солнце беспощадно пекло, а ночью прохладный воздух придавал бодрости. Теперь, когда никто ее не задерживал, Урсула добралась до вершины быстрее.