Следуя указаниям матери, она поспешно подмела пол пещеры, осторожно смела пыль с пьедестала и вытерла магический кристалл – аккуратно, стараясь не заглядывать внутрь. Раскрыв сумку с вещами, она по очереди выполнила каждое задание: зажгла свечу, окропила все водой, сожгла веточки вереска, розмарина и шалфея. Вокруг нее заклубились кольца сладковатого дыма, которые поднялись вверх и рассеялись посреди теней, в то время как Урсула накинула на голову платок и повернулась лицом к камню. До этого Нанетт нашла в гримуаре ритуал – заклинание зачатия – и заставила ее повторить нужные слова дюжину раз, пока они не отпечатались в памяти.

Все слова вылетели из головы, как только она заглянула в темную сердцевину кристалла. Она снова была там – та манящая искорка. Она подалась вперед, прижав ладонь ко рту, и искорка увеличилась, как будто ее раздули с помощью кузнечного меха. Огонек поднимался и становился ярче, и наконец весь камень осветился изнутри. Урсула во все глаза глядела на него, пока не почувствовала боль от того, что все это время прикусывала указательный палец.

Она выпрямилась, и платок соскользнул у нее с волос, упав у ног. В голове пронеслись слова древнего ритуала – казалось, они гремели, желая вырваться наружу. Она произнесла их голосом, дрожащим от возбуждения. В пещере было эхо, поэтому сказанные слова возвратились к ней, накладываясь друг на друга в мистической, безумной гармонии:

Она произнесла заклинание трижды по три раза. Ее подгонял инстинкт – древний, как само материнство. Когда Урсула закончила, эхо постепенно стихло, но она все еще всматривалась в камень, словно зачарованная. Что это было – лицо в мерцающем свете? Лицо женщины? На мгновение ей показалось, что кто-то смотрит на нее изнутри, кто-то с ореолом седеющих волос и глубокими черными глазами. Затаив дыхание, она наклонилась ближе, но не смогла убедиться в увиденном. Она всматривалась в свет, но изображение побледнело и исчезло, камень стал темнеть, свет погас. Урсула продолжала стоять как вкопанная, не в силах оторваться от магического кристалла. Лишь когда свеча полностью оплыла, она очнулась.

Урсула наклонилась, чтобы поднять оброненный платок, собрать вещи и покинуть пещеру, и вспомнила насмешки тетушки Луизетт. Та могла бы обвинить Урсулу в том, что она все выдумала ради Нанетт, но теперь Урсула знала наверняка. Это не были игры ее воображения. Это была не фантазия. У нее гудела спина, магическая сила разливалась по телу от пальцев ног до головы.

Она была самой рассудительной женщиной из всех, кого знала, и практичнее многих. Однако она видела то, что видела, и чувствовала то, что чувствовала. Это все было реальным, и глупо было бы это отрицать.

Когда Урсула нашла тропинку и спустилась вниз так быстро, как только могла, луна уже исчезла, на горизонте забрезжил рассвет. Моркам должен был скоро проснуться. Она не смогла бы объяснить, где была и что делала. Теперь, когда все произошло, когда Урсула увидела, на что способен кристалл, она почувствовала, что изменилась. И это придется скрывать от Моркама, казаться такой, как всегда.

Что же все это значит? – задалась она вопросом. И что будет потом?

* * *

Казалось практически невозможным, что после случившегося в храме жизнь будет идти по-прежнему. Все выглядело иным. Работа в Орчард-фарм, позывные скота, понимающее выражение лица матери – все это приобрело значение большее, чем просто бытовое. Один лишь Моркам – безэмоциональный, прямолинейный, работящий Моркам – остался тем же. Впервые за годы брака Урсулу начала раздражать его предсказуемость, педантичность, равнодушие.

Поэтому Урсула, когда встретила Себастьена, была легко уязвима. Она была готова.

В четверг утром она запрягла Арамиса в повозку и одна отправилась на рынок в Марасионе. Нанетт осталась варить на слабом огне ежевику для джема, а Моркам косил траву на пастбище для пони.

Рынок кипел жизнью. Лужайка была заставлена палатками и лотками с фруктами и овощами, сидром, хлебом и копченостями. Урсула позаботилась о том, чтобы приехать рано, поэтому смогла поставить повозку в удобном месте, распрячь Арамиса и привязать, чтобы он мог пощипывать травку и пить из ведра, которое она оставила под деревом. Она подняла пестрый бело-голубой навес, вышитый Нанетт, и опустила заднюю стенку повозки, чтобы открыть покупателям свой товар. Под фартуком в ожидании прибыльного дня у нее был спрятан вместительный кошелек, а товары – алый редис, темно-зеленые пучки шпината, чуть более бледный хрен, оранжевая морковь с перевязанными бечевкой пушистыми хвостиками – разложены привлекательными кучками.

Смышленые домохозяйки приходили на рынок с самого утра, чтобы разобрать свежайшие фермерские продукты. К полудню у Урсулы почти все было распродано. Она подошла к стоявшей рядом палатке, где кто-то из марасионских пекарей продавал пирожки, и купила себе один – горячий и ароматный, завернутый в салфетку. Повернувшись к повозке, она увидела возле нее мужчину.

Она была уверена, что никогда раньше его не встречала, что было странным, поскольку на рынке в четверг незнакомцы были редкими гостями. Обитатели Пензанса или Сент-Айвс обычно появлялись по субботам, когда палатки расставляли ювелирных дел мастера и рукодельницы.

Приближаясь, Урсула разглядывала незнакомца. От теплого пирожка поднимался пар, легкий ветерок дразнил выбившиеся пряди волос. Она поймала себя на внезапном сожалении, что не надела новое платье или лучшую пару сапог. Ей пришлось подавить желание снять фартук: он был чистым, но все же с пятнами после упаковки овощей.

– Доброго дня, сэр, – поздоровалась Урсула, подойдя достаточно близко. Она сделала еще шаг вперед, чтобы положить пирожок на повозку и вытереть руки, после чего обернулась к нему. – Вам что-то нужно?

Он сорвал с головы шляпу с плоскими краями, обнажив копну красивых прямых волос соломенного цвета, и, прижав шляпу к груди, слегка поклонился.

– Bonjour, mademoiselle[46].

Урсула уже собралась поправить его, сказать, что к ней следовало бы обращаться madame[47], но стоило лишь ее губам приоткрыться, а щекам покраснеть, как слова так и остались несказанными.

Это был превосходно сложенный мужчина ростом не выше ее. У него были серебристо-серые глаза – глаз такого цвета Урсула никогда еще не видела, – обрамленные длинными светлыми ресницами, и гладко выбритые щеки без единой морщинки. И даже его шея, видневшаяся над шейным платком, была гладкой. Пальцы руки, которой он прижимал шляпу к груди, отличались изящностью. Под ее взглядом он заулыбался еще шире, открывая белые ровные зубы. И тут Урсула погибла.

– Мне сказали, здесь лучший козий сыр во всем Корнуолле. Я надеюсь, у вас он есть на продажу, – произнес он на безупречном французском.