и сложения человек с львиной гривой, с густой дымчато-пепельной бородой, водопадом спадающей на широкую грудь, с крупными чертами лица, с трубным голосом и пронзительным взглядом был грозой своих нечестивых прихожан. Перед ним робели и трепетали. Это в храме. Но в доме у Дарьи Петровны он удивительно преображался.

Правда, в церковные праздники он вступал в квартиру величественно, в лиловой шелковой благоухающей рясе, бабушка, в черном шуршащем муаровом платье, подходила к нему под благословение, целовала его руку. Но мы с Сашей, уже подростками, были убеждены, что самым великим счастьем земного человека Димитрия Кирилловича было бы вместо исполнения религиозного ритуала самому рухнуть на колени перед обожаемой женщиной и припасть губами к ее рукам.

Увы, ее незыблемыми нравственными устоями, его саном и железной выдержкой это было навсегда и безоговорочно исключено. Сколько мы с Сашей ни пытались подкараулить хоть одно неосторожное проявление ласки, нежности, даже и тени этого никогда не проскользнуло — только глубокое дружеское расположение.

Кажется, у отца Димитрия была прикованная к постели, неизлечимо больная жена, а может, он уже и овдовел в то время — точно не знаю. Во всяком случае, «матушку» я никогда не видела, но ее земное или загробное бытие всю жизнь стеной стояло между двумя беззаветно любившими друг друга людьми (в том, что бабушка отвечает отцу Димитрию взаимностью, мы не сомневались). Православная церковь запрещала иерею вторичный брак. Народ об этом говорил: «У попа одна жена...»

К приходу отца Димитрия при участии тети Насти сервировался стол, помню, бывала даже кетовая и паюсная икра. И ту и другую нам иногда давали отведывать, намазанную на ломтик булки. Но, раздавливая зубами красные, наполненные горько-соленым соком шарики, я испытывала почти такое же отвращение, как к рыбьему жиру. А черная вязкая паста паюсной икры липла к зубам и тоже мне совершенно не нравилась.

Для отца Димитрия ставился графинчик с лимонной настойкой. Потом все, и мы, дети, тоже, пили чай с ореховым тортом тети Настиного изготовления. Торт мы, конечно, не прочь были бы получить в двойной и даже в тройной порции!

Дядя Ваня к таким застольям никогда не выходил, отсиживался у себя в комнате, ссылаясь на работу.

После чаепития бабушка и отец Димитрий долго беседовали, обсуждая наряду с международными событиями животрепещущие темы городского коммунального хозяйства и частного домовладения. Впрочем, насколько мы могли слышать, бабушка никогда не докучала своему собеседнику сетованиями, а тем паче жалобами на трудности материального порядка. Обычно она рассказывала о невзгодах, посетивших тех или иных ее жильцов, о сложных перипетиях, представляющих опасность для духовной монолитности дома.

Отец Димитрий давал ей советы, как уладить недоразумения, погасить неприязнь между агрессивными сторонами, помочь им восстановить добрососедские отношения. Мне думается, бабушка сама это знала и умела, но моральная поддержка была ей дорога. И, проводив отца Димитрия, она весь день оставалась какой-то особенно доброй, просветленной.

Памятна мне и одна, кажется последняя, беседа бабушки с отцом Димитрием почти десять лет спустя, осенью 1919 года.

Конницей Буденного были выбиты из города банды Шкуро. Отзвучал реквием на братской могиле истерзанных и казненных шкуровцами коммунистов. А в глазах воронежцев еще кровавым призраком маячили виселицы на площади Круглых рядов, в ушах звучали прощальные слова командиров комендантской роты Скрибиса: «Умираю за народ, за Советскую власть».

Бабушка, содрогаясь, говорила отцу Димитрию, что жена чтимого в городе профессора водила своих детей (дочек!) смотреть на казнь. Бабушка гневно осуждала архиерея, встречавшего белогвардейского генерала Мамонтова пасхальным трезвоном, торжественным молебном. Она вопрошала своего духовного наставника отца Димитрия: «Что творится на свете? Кто прав, кто виноват? И куда смотрит господь? Как он допускает?»

Это были речи человека растревоженного, пошатнувшегося в вере.

Отец Димитрий все ниже опускал свою уже совсем седовласую голову. Что-то, видимо, испепелялось и в нем. Потом он встряхнулся, словно отгоняя дурной сон, вынул из кармана будничной серой рясы жестяную коробочку из-под монпансье, раскрыл, и в ней соблазнительно блеснули мелко наколотые кусочки рафинада.

— А что, голубушка Дарья Петровна, как там у нас насчет самоварчика?

И снова сидели они друг против друга за круглым столом, чаевали. И в смятенные души их сходил благостный покой.

Вскоре отец Димитрий умер от сыпняка...

Но возвратимся к более ранним событиям.

ВЫБИТЫЙ ИЗ КОЛЕИ

Тетю Настю бабушка до поры до времени старалась оградить от всех житейских хлопот и треволнений. Настя была девушка, слабое создание.

Но сын, старший сын?! И случалось, Дарья Петровна с укором устремляла взгляд на Ивана Карповича.

Тогда дядя Ваня сразу терял уравновешенность и, должно быть, работоспособность тоже. Им овладевал дух противоречия. И так как по принципиальным вопросам спорить с матерью было бессмысленно, то разногласия их проявлялись в мелочной, иногда прямо-таки вздорной войне. Где какой вещи стоять. Запирать ли на ночь парадную дверь только на ключ или еще и на задвижку. Дело в том, что задвижка якобы ограничивала его, дяди Ванину, свободу: кто-то ночью должен был встать и открыть ему, в случае если бы он вернулся поздно. Но ведь практически он был большим домоседом и вечерами почти никогда не отлучался.

Мама говорила, что до ареста 1905 года Иван Карпович Воронов был в городе популярным человеком. У него тогда уже вышла большая статистическая книга «Воронеж», он работал в земской управе, часто выступал с публичными лекциями, имел широкий круг знакомых.

В дальнейшем все резко изменилось. Освобожденный из тюремного заключения, Воронов был выслан на год на Кавказ. Потом некоторое время еще где-то скитался, безуспешно пытаясь получить постоянную работу, твердое, хотя бы минимальное, обеспечение. Отчаявшись, возвратился в Воронеж.

Для «общества» он был уже оторванным листком: политически неблагонадежный, поднадзорный и так далее.

Социал-демократическая, большевистская организация города, к которой Воронов идейно примыкал, была разгромлена. Профессиональные революционеры отправлены на каторгу, сосланы или ушли в глубокое подполье. Значительная часть интеллигенции настолько поправела, что с иными своими бывшими сотоварищами Ивану Карповичу было просто неприятно встречаться. И он ушел в свое, домашнее, подполье, замкнулся в мире книг и рукописей.

Правда, постепенно его внешние связи стали расширяться. Восстанавливались некоторые старые знакомства, завязывались новые. Надо заметить, что Иван Карпович, как многие застенчивые люди, чувствовал себя невероятно скованным, угловатым, неловким в малознакомой среде. Зато в компании людей, с которыми ему давалось сойтись, был веселым, оживленным, рассказывал увлекательные истории, блистал остроумием. Он становился центром внимания, буквально душой общества.

В Воронеже тогда жила и работала писательница Валентина Иововна Дмитриева. За свои повести и рассказы о деревне она пользовалась симпатиями прогрессивной интеллигенции, революционно настроенной