ощущаю потребность, прямо-таки моральный долг написать об Иване Воронове, рассказать о нем более полно, чем это сделано в посмертной статье в «Подъеме» и в сборнике «М. Горький и поэты «Знания», вышедшем в серии «Библиотека поэта». Я спросила, верно ли, что стихи Воронова попали к Горькому в Италию при ее посредстве. Лия Тимофеевна ответила, что такое предположение делают люди, не сопоставившие даты. Ведь с Екатериной Павловной Пешковой она встречалась по работе в аппарате Московского Совета рабочих и солдатских депутатов в 1917 году, а стихи Ивана Воронова опубликованы в сборниках «Знание» гораздо раньше — в 1909—1911 годах. Она считает, что Иван Карпович послал их сам из Петербурга перед отъездом в Англию. «Стихи все же не прокламации, — говорит она, — почтовые цензоры могли и не удостоить их своим вниманием».

Нас обеих, и меня и Лию Тимофеевну, грустно рассмешили, но также и раздосадовали строки из биографической справки о Воронове в книге «М. Горький и поэты «Знания». Там на странице 221 (издание 1958 г.) говорится: «О жизни Ивана Карповича Воронова почти ничего не известно»; на странице 222, в сноске: «Есть основания предполагать, что Иван Карпович Воронов — поэт и Иван Карпович Воронов — служащий Воронежской губернской земской управы, а также губернского статистического бюро — одно и то же лицо».

«Есть основания предполагать...» А ведь не так уж много потребовалось бы усилий, чтобы установить это точно.

Я просила Лию Тимофеевну рассказать все, что сберегла она в памяти и в сердце об Иване Карповиче. Она обещала написать.

Вот передо мною сто пятьдесят четыре тетрадочные страницы — пачка ее писем 1965—1969 годов. Почти каждое из них или начинается, или заканчивается вариацией одной и той же просьбы: «Оля, милая, может быть, как-нибудь Вы умолчите обо мне... Я понимаю, что трудно... Ведь десять лет, целый этап его жизни. Но, может, Вы все-таки сумеете...»

«Милая, как всегда, самоотверженная Лия! — мысленно обращаюсь я к ней. — Я не могу, не должна, не имею права вычеркнуть Вас из биографии человека, которому Вы были радостью и опорой в черные годы безвременья, в самый тяжелый период жизни».

И перед самой собой, перед своей совестью мне не надо оправдываться. Не боясь впасть в патетику, скажу, что сожалею лишь об одном — у меня не хватит слов, достойных этой маленькой мужественной женщины.

Если одна женщина в огненную годину революции «отрясла прах от ног своих» у порога мужа (я употребляю здесь евангельское выражение, потому что Мария Александровна сочетала внешнюю эмансипацию с церковным начетничеством), то другая, именно Лия, пошла бы за ним на край света. Ее не устрашил бы затхлый дух серых и мрачных казематов, пронизывающий холод вьюжных сибирских трактов. Она врачевала бы раны каторжника, вдохнула бы в него силу нести кандалы с гордо поднятой головой.

Все это жило в ее сердце как великая возможность, как залог ее безмерной любви.

У Ивана Воронова есть стихотворение:

Измучен я и слаб; Нетверд, неровен шаг. Идет, идет этап, — И стон, и звон в ушах. Тяжелый стон оков И легкий звон браслет, Мелькание штыков И гул толпы вослед. Гудит злорадный вой, Молчит товарищ-друг. Вокруг меня конвой И недруги вокруг. Все недруги... О нет! Вот, не боясь штыка, Мне подает букет Отважная рука. Букет из алых роз Роскошен и пахуч... И я во власти грез, И снова я могуч! Держу я высоко Букет мой, на виду. И мне легко-легко... И бодро я иду...

Но Лии не выпало славной доли жен, свершивших подвиги любви и самоотречения, которые некогда потрясли всю мыслящую, жаждущую свободы Россию и нетленно живут в памяти потомков.

Ей досталась участь исполнить свое предназначение безвестно и безгласно, нести ношу такую будничную, обыденную, что и самой-то ей было невдомек, какова моральная весомость этой ноши.

Письма Лии Тимофеевны трогательны и сумбурны. В них, как, впрочем, и в этом моем повествовании, перемешано сегодняшнее с далеким прошлым, большое с малым, важное с пустяковым. Но эта пестрая мозаика, мне думается, воссоздает правдивую картину. Ведь и в жизни оно все так лепится рядом...

Мой добрый давний друг Лия сетует на прогрессирующую старость со всеми, как она говорит, вытекающими отсюда последствиями: «По утрам нахожу у себя симптомы всех болезней, кроме разве воспаления коленной чашечки (по Джером К. Джерому). К середине дня большая часть симптомов исчезает».

Рассказывает, что приходилось проводить много времени в очередях: «Называю их в шутку своими университетами. Жаль, что наши бытописатели не стоят в длинных очередях. Могли бы много почерпнуть всяких случаев, картин семейных отношений, советов по воспитанию детей, а главное — получить полную осведомленность о разных болезнях и способах их лечения. Но, быть может, писатели выше болезней и другой житейской суеты?!»

Пишет, как хозяйничает, готовит обед, кормит домочадцев, по большей части отдельно, — ведь приходят с работы, с занятий в разные часы. «Мечтаю о том времени, когда посуда будет бумажная (картонная), чтобы после обедов, ужинов сжигать ее в печке или сбрасывать в мусоропровод.

К сожалению, не доживу до того счастливого времени, не смогу удовлетворить жажду мести к грязной посуде. Как видите, еще сохранилась во мне способность пошутить...»

Вижу, вижу! Все вижу! Помню и Джером К. Джерома — «Трое в одной лодке, не считая собаки», была эта книга у дяди Вани, а от него перешла к Саше. Чувствую, из каких глубин идет зарядка относиться с юмором ко всяким невзгодам и неустройству жизни. А давняя, еще студенческая, неприязнь к отупляющим мелочам быта! Помню, как дорого стоила она молодой женщине, когда довелось Лии жить под неусыпным, неодобрительным взглядом свекрови!..

Небольшое отступление.

Когда я только начинала эту работу, я прочитала из нее несколько страниц третьему сыну Ивана Карповича — Андрею (вы еще узнаете о нем дальше). Андрей сказал:

— Знаешь, Оля, у тебя получается какой-то гибрид: документальный рассказ о поэте Иване Воронове и одновременно глава автобиографической повести.

Ну, что же я могу поделать? У меня всю жизнь получаются литературные гибриды (обычно критики называют их очерками). Не могу я отделить героев своих повествований от самой себя, от того, какие деловые, дружеские связи возникали между нами, как я вмешивалась в их работу, может, мешала иногда. (Но критики благосклонно называют это вторжением в жизнь.) А тут произвести водораздел еще труднее. Ведь Иван Воронов был моим близким родственником, он для меня — дядя Ваня.

Вот и Лия Тимофеевна хочет рассказать о нем, а вспоминает всю семью: «Я начала бывать у