— Итак, о Сатурн, самый хладный и высокий из всех! Твои дома готовы — явись и, по крайней мере, взгляни на них. Я жду конфигурации.

После этого, с видом совершенно беззаботным, он принялся наблюдать за небесными жителями, которые в такт собственной музыке шествовали мимо тронов высочайших планет, и никто не дивился им, кроме князя.

Время от времени он переворачивал песочные часы, хотя чаще занимался тем, что составлял новые диаграммы, учитывая изменения в положении нескольких значимых небесных тел относительно друг друга, а также благоприятные или зловещие знаки, от которых в большой степени зависел конечный результат; глаза его не знали устали, усердие не убывало.

Наконец, когда солнце, еще не выглянув из-за горизонта над холмами Скутари, начало заливать небо светом, превосходившим сияние даже самых дерзких звезд, князь собрал рисунки, потушил лампу и спустился в кабинет, впрочем не затем, чтобы отдыхать.

Как только свет дня сделался достаточно ярок, он обратился к математическим вычислениям, в которых, судя по всему, неукоснительно следовал всем правилам и законам этой науки. Часы летели, а он все трудился. Он услышал, как Сиама зовет к завтраку; после трапезы, которая у него всегда была самой простой за весь день, князь вернулся к вычислениям. То ли он всецело сосредоточился на некой важной задаче, то ли стремился полностью занять голову, чтобы забыться.

Около полудня его прервали.

— Отец.

Узнав голос, он оттолкнул плоды своих трудов едва ли не на противоположный конец стола, повернулся на стуле и отозвался, причем лицо его так и светилось от удовольствия:

— О ты, враг всякого труда! Неужели никто не говорил тебе, чем именно я занят и как важно мне закончить работу к сроку, чтобы днем покататься с тобой по морю? Отвечай, о моя Гюль-Бахар, чья красота приумножается с каждым прошедшим днем!

Лаэль, внучка Яхдая, Гюль-Бахар загадочного князя, сильно выросла и переменилась с тех пор, как мы видели ее в последний раз. Каждый протекший с тех пор год оставил на ней свое благословение. Ей уже почти сравнялось шестнадцать лет, была она хрупкой, а глаза, волосы и цвет лица свидетельствовали о еврейской крови. Румянец играл на оливковых щеках, свежесть губ возвещала об отменном здоровье; улыбка, почти неизменно озарявшая ее овальное личико, неустанно рассказывала одну и ту же историю души доверчивой, беззаботной, довольной своим положением, питающей большие надежды на будущее и еще не познавшей на собственном опыте того, что в жизни случаются печальные перемены. Ее красота была отмечена печатью ума, манеры были недостаточно сдержанными, чтобы их можно было назвать церемонными, однако отличались непосредственностью и несли в себе признаки хорошего воспитания; впрочем, в них было слишком много естественной доброты, чтобы применять к ним слово «сдержанные». Слушая ее и следя за переменами в ее настроении, которое могло мгновенно превращаться из веселого в серьезное, никогда и ни в чем не доходя до крайности, всякий наблюдатель объявил бы, что она слишком застенчива для того, чтобы чего-то достичь за пределами собственного дома; в то же время он отметил бы, что она будто создана, чтобы быть любимой, и сама способна любить с неменьшей силой.

Одета она была по византийской моде. Пересекая улицу, чтобы попасть сюда из дома своего отца, она накинула на голову покрывало, но сейчас оно беспечно лежало вокруг шеи. Деревянные сандалии на высокой платформе — в странах Леванта женщины носят такие и по сей день, чтобы не запачкать ноги грязью и пылью, — она легким движением стряхнула с ног на верхней ступеньке лестницы. Чувствуя себя как дома, она подошла к столу и обвила обнаженной рукой шею старца, не обращая внимания на то, что сминает его седые кудри, а потом ответила:

— О льстец! Или мне не ведомо, что красота — в глазах смотрящего, а все люди смотрят по-разному? Но ответь мне, почему, зная, какая тебе предстоит работа, ты не послал за мной, не позвал на помощь? Разве не ты обучал меня обращению с числами, так что теперь — тут я повторяю твои слова — я способна преподавать математику даже в лучших школах Александрии? Не качай головой, не то…

Но тут лицо ее озарила новая мысль, она обежала вокруг стола и схватила одну из диаграмм:

— О отец, я так и думала! Это занятие я люблю больше всех остальных, и оно лучше всех мне удается! Чей это гороскоп? Не мой, я знаю, ибо я родилась в счастливое время, когда годом правила Венера. Анаэль, ее ангел, распростер надо мной свои крылья, заслоняя от угрюмого, холодного, как снег, Сатурна, который я очень рада видеть в седьмом доме, ибо это есть дом печали. Так чей же это гороскоп?

— Ах, дитя, дитя прелестное и своевольное, ты обладаешь даром выманивать у меня мои тайны. В твоих руках я превращаюсь в никчемный кусок кружева, которое ты только что выстирала и теперь выжимаешь, прежде чем повесить сушиться у своего окна. Но должен сказать, существуют некоторые вещи, тебе недоступные — по крайней мере, пока.

— Ты хочешь сказать, что все мне откроешь?

— Да, когда придет срок.

— Тогда я запасусь терпением.

Увидев, что князь задумался и рассеянно смотрит в окно, Лаэль положила диаграмму на место, снова обогнула стол и обвила рукой его шею.

— Я не хотела тебе мешать, отец, я пришла осведомиться про две вещи и больше тебе не докучать.

— Ты начинаешь прямо как ритор. На какие подкатегории делятся две эти вещи? Говори!

— Спасибо, — тут же ответила она. — Во-первых, Сиама сказал мне, что ты занят каким-то важным делом, и я хотела узнать, не смогу ли тебе помочь.

— Доброе сердечко! — произнес он с нежностью.

— А во-вторых — и на этом все, — я не хочу, чтобы ты забыл, что днем мы собирались на прогулку по Босфору, до Терапии, а может, и до самого моря.

— Тебе хочется ехать? — уточнил он.

— Эта прогулка снилась мне всю ночь.

— Тогда поедем, а в доказательство того, что не забыл, скажу, что лодочники уже получили распоряжения. Сразу после полудня мы отправимся на причал.

— Только не слишком скоро, — отвечала она со смехом. — Мне нужно сменить платье, я хочу нарядиться, точно императрица. День светлый, погожий, гуляющих будет много, а ведь в тех кругах, как и в городе, меня уже хорошо знают как дочь индийского князя.

Он отвечал с немалой гордостью:

— Ты достойна самого императора.

— Тогда я пойду и подготовлюсь.

Она отняла руку, поцеловала его и зашагала к дверям, но потом вернулась — на лице ее читалась тревога.

— Еще одно, отец.

Он собирался вновь погрузиться в работу, однако отвлекся и прислушался к ней: