Князь отвечал полным достоинства голосом:

— Благодарю вас, благородный господин, за вежество, с которым вы задали этот вопрос, а тем паче — за спасение меня и моей дочери от бесчинств толпы.

Аколуф поклонился.

— Не хочу задерживать его императорское величество, — продолжал князь, — а потому передайте ему почтительнейшие приветствия от индийского князя, ныне проживающего в сей великолепной и древней столице. Скажите также, что для меня будет счастьем, которое невозможно выразить ни в каких словах, если я получу дозволение приветствовать его лично и выразить то почтение и преклонение, право на которые дают ему его личные свойства, равно как и место, которое он занимает в ряду других земных владык.

Завершив это витиеватое, но в высшей степени любезное приветствие, князь сделал два шага вперед, посмотрел на императора, потом коснулся ладонями земли и, поднявшись, поднес их ко лбу.

Слова его были переданы императору, который ответил на приветствие поклоном и встречным посланием.

— Его императорское величество рад знакомству с индийским князем, — передал аколуф. — Он не был осведомлен о том, что в его столице находится столь почтенный гость. Он желает знать, где проживает его благородный друг, дабы вступить с ним в общение и загладить неудобство, причиненное сегодняшним происшествием.

Князь сообщил свой адрес, и на этом разговор завершился.

Разумеется, читатель волен давать собственную оценку подробностям этого инцидента; как минимум один из участников испытал величайшее удовлетворение — он был уверен, что вскоре последует приглашение во дворец.

Пока носилки влекли императора мимо, взгляд его упал и на Лаэль, и на нее он посмотрел куда пристальнее, чем на ее опекуна; оказавшись вне пределов слышимости, император подозвал аколуфа.

— Заметил ли ты внутри эту юную особу? — осведомился он.

— Судя по диадеме у нее на голове, индийский князь несметно богат, — отвечал офицер.

— Да, индийские князья, если верить общеизвестным сведениям, все богаты, а потому думал я не про это, а про красоту его дочери. Она напомнила мне Богоматерь на панагии в центральном нефе нашей Влахернской церкви.

Тому, кому доводилось видеть лодочки, на которых рыбаки и сегодня бороздят водовороты и спокойную гладь Босфора, не потребуется описание судна, на борт которого взошли князь и Лаэль, прибыв к Главным воротам Влахерна. Ему лишь необходимо знать, что и снаружи, и изнутри судно их было не угольно-черным, а белым, за исключением планшира, только что вызолоченного. Что же до читателей, которым путешествовать не довелось, им нужно вообразить себе длинный узкий корпус, загибающийся вверх с обоих концов, с изяществом в каждом обводе, выстроенный в видах скорости и красоты. Ближе к корме находилось возвышение без крыши, умягченное роскошными подушками, выстланное шоколадного цвета бархатом и достаточно широкое, чтобы там могли с удобством разместиться двое; сзади было оставлено место для слуги, лоцмана или охранника. Передняя часть судна предназначалась для гребцов, каждый из которых держал по два весла.

Десять гребцов, крепких, вышколенных, с белыми повязками на голове, в рубахах и штанах того же цвета, а поверх — в ярко-алых греческих жилетах, богато расшитых желтой тесьмой, неподвижно сидели на своих местах, сжимая рукояти и опустив лопасти в воду; вот пассажиры заняли свои места — князь и Лаэль на возвышении, а Нило за ними, для охраны. Суденышко было недостаточно вместительным, чтобы принимать пышную свиту.

У них перед глазами, на северном берегу знаменитой гавани, лежали высоты Перы. Ущелья и зеленые террасы, на которые они делились и между которыми тут и там виднелись хижины садовников, скрытые лещиной, — ибо в те времена, в отличие от нынешних, Пера еще не была городом — не представляли для князя никакого интереса; опустив глаза к воде, он то наблюдал за портовой суетою, то невольно обращал их к холодной серой стене, от которой им предстояло отчалить. Перед его мысленным взором все еще стояло благожелательное лицо Константина, склонившееся к нему с переносного трона, но думал он при этом о гороскопе, который всю ночь составлял и весь день просчитывал. Нахмурив брови, он дал команду, лодка отчалила и двинулась к просторам Босфора.

День выдался дивный. Легкий ветерок весело веял над водной гладью. Пухлые белые летние облака сонно висели на юго-западе — казалось, что в полной неподвижности. Глядя, как румянец на щеках Лаэль разгорается все ярче, и слушая ее вопросы, князь отдался всевозможным удовольствиям поездки, не меньшим из которых было восхищение, которое вызывала его дочь.

Они проносились мимо стоявших на якоре кораблей и мелких суденышек, откуда то и дело доносились восклицания:

— Кто она? Кто это может быть?

Под аккомпанемент этих вопросов они прошли мимо ворот Святого Петра, обогнули Галатский мыс и оставили позади гавань Рыбного рынка; двигаясь параллельно северному берегу, лодка скользнула мимо мощной круглой башни, настолько высокой, что она казалась частью неба. За кварталом Топхане они оказались на Босфоре, справа находился Скутари, сзади — мыс Сераль.

Если смотреть с моря, из гавани, древний исторический мыс оставляет у людей сведущих впечатление, что в давно минувшие дни, в порыве стремления к справедливости, Азия будто бы бросила его в волны. Он обольстителен, подобно Цирцее. Почти с самого первого дня был он выбран тем местом, где люди попеременно предавались делам веселым и серьезным, добродетели и распутству, глупостям и размышлениям, отваге и трусости, где любовь, ненависть, ревность, алчность, тщеславие и зависть возжигали свои огни пред Небесами, где, возможно, за одним-единственным исключением, Провидение чаще готово было приподнять свое покрывало, чем в любой другой точке мира.

Раз за разом князь, которому жалко было терять из виду это зрелище, оборачивался и вновь наполнял взор свой созерцанием Святой Софии — с этой точки, от края пролива, меньшие храмы, Богоматери Одигитрии и Святой Ирины, равно как и самые высокие постройки, превосходившие дворцы Буколеона, казались разве что его основаниями. Здание, в тогдашнем его виде, само создавало собственный эффект, ибо турки не успели еще, в знак обращения в исламское святилище, испортить силуэт его дивного купола минаретами. Через некоторое время князь стал рассказывать истории, связанные с этим мысом.

Когда они миновали место, где теперь стоит дворец Долмабахче, князь завел речь про Ефросинью, дочь императрицы Ирины; увидев, какое сочувствие вызвала у Лаэль горькая участь прелестного ребенка, он так увлекся собственным рассказом, что не заметил, что в воздухе у дворца Чыраган чувствуется необычайное тепло. Не заметил он и того, что небо на севере, до того безупречно-синее, подернулось белой дымкой.

Чтобы не попасть в полосу быстрого течения возле Арнавуткёя, гребцы, поравнявшись с мысом Кандиль, отошли к азиатскому берегу.

На прелестном пространстве теснились другие суда, по большей части куда более скромные, с одним гребцом, а потому судно князя с десятью разряженными гребцами привлекало всеобщее внимание. Некоторые встречные подходили ближе, дабы удовлетворить свое любопытство, но всякий раз следя за тем, чтобы не помешать; зная, что они воздают должное Лаэль, князь только радовался столь учтивому проявлению почтения.