Княжна прочитала письмо дважды. Когда она дошла до рассуждений о Первозданной церкви, то уронила руки на колени и подумала:

«Семена, посеянные святым отцом, дали добрые всходы — куда богаче, чем он мог думать; он бы и сам это сказал, если бы знал, чем я теперь занимаюсь».

Из глаз ее заструился свет, в котором можно было распознать и серьезный, и насмешливый вызов, мысли же текли далее:

«Дражайший наставник! Знал бы он, что за приверженность Первозданной церкви меня объявили еретичкой и греки, и латиняне; что от пасти льва из Синегиона меня спасает лишь то, что я женщина: женщина, оскорбляющая других тем, что ходит, где хочет и когда хочет, с непокрытым лицом, а потому не способная нанести вред никому, кроме самой себя. Знай он это, послал бы он мне свое благословение? Вряд ли он — державший свои убеждения при себе, зная, что из обнародования их не выйдет ничего хорошего, — мог предвидеть, что я, выросшая в узилище, дорогая его сердцу девочка, которую он научил быть твердой в бесстрашии и убеждениях, в один прекрасный день забуду про свой пол и положение в обществе и с подлинно мужским пылом выступлю против религиозного безумия, в которое погружается христианский мир? Ах, почему я не мужчина!»

Торопливо сложив письмо, она встала, дабы вернуться к своему гостю. На лице ее читалась решимость.

— Ах, почему я не мужчина! — повторила она, проходя через украшенную фресками залу.

В портике ее благородную фигуру объяла сияющая белизна мрамора, а послушник — рослый, сильный, благородного вида, несмотря на нелепое облачение, — как раз начал подниматься из-за стола; княжна остановилась и сжала руки.

«Меня услышали! — думала она, трепеща. — Небеса послали мне то, в чем отказали мне самой. Вот он, мужчина! И мне ведомо, что он одной со мной веры, он наделен голосом, знаниями, рвением, мужеством и тягой к истине, необходимыми, чтобы переубеждать других. Добро пожаловать, Сергий! Ты пришел ко мне в час своей нужды и меня нашел в нужде. Господь стал пастырем для нас обоих».

Она уверенным шагом подошла к послушнику и протянула ему руку. Противостоять ее очарованию было невозможно — он покорился.

— Ты мне не чужой, ты — Сергий, брат мой. Отец Илларион все объяснил.

Поцеловав ее руку, он ответил:

— Я вел себя слишком дерзко, княжна, однако знал, что святой отец выскажется про меня благожелательно; кроме того, я проголодался.

— Отныне я стану следить за тем, чтобы эта неприятность не повторилась. Об этом пастырь уже позаботился. Вот только скажу тебе по-сестрински, Сергий: одеяние твое выглядит странно. Я уверена, что оно более чем уместно в Белозерской обители, где Правила Стадия служат замещением моды, но здесь приходится либо следовать обычаям, либо терпеть насмешки — а это губительно для той роли, которая мною тебе приуготовлена. — Улыбнувшись, она добавила: — Отметь, что я уже позволяю себе тобою распоряжаться.

В ответ он рассмеялся с довольным видом, после чего Ирина продолжила более серьезным тоном:

— Нам очень многое нужно обсудить, но для начала Лизандр отведет тебя в твою комнату, и ты отдохнешь до полудня, когда к причалу подадут мою лодку: она доставит нас в город. Куколь мы заменим на клобук с наметом, сандалии — на башмаки, пестрядинную рясу — на черную; если хватит времени, я сопровожу тебя к патриарху.

Сергий с детской покорностью пошел следом за Лизандром.

Солнце, освободив от оков ночной тьмы залив Терапия, оказало ту же услугу и Золотому Рогу; только голос его во втором случае звучал более зычно, — казалось, оно взывает к городам, являвшимся гордостью залива: «Пробуждайтесь! Вставайте!» И вот в домах и на улицах началась дневная суета.

Из всех людей, которые, вслушавшись в призыв утра, высыпали на улицы и теперь проходили мимо южного окна кабинета индийского князя, кто в одну сторону, кто в другую, каждый по своему особому делу, ни один не обратился мыслями к самому князю и даже не задумался, спит он или нет. Это всеобщее безразличие было ему на руку; оно давало ему полную волю предаваться собственным занятиям. Однако, поскольку мы, писатель и читатель, не принадлежим к упомянутому большинству и испытываем к этому человеку особый интерес, ибо знаем про него больше других, нам простится то, что в ином случае назвали бы назойливым любопытством.

Ровно в полночь князь, разбуженный Сиамой, поднялся на крышу, где у него стоял стол, а на нем находились лампа, которую при необходимости можно было накрывать колпаком, песочные часы и письменные принадлежности. Тут же имелось покойное кресло.

Вид на город, обычно открывавшийся отсюда взору князя, был скраден ночной тьмой. Знаменитые дворцы, которые можно было увидеть днем, будто бы разобрали и сложили в шкаф: ни от одного из них не исходило ни лучика света. Довольный этим и добавив про себя, что во сне даже закоренелые злодеи делаются добрыми людьми, князь обвел небеса взглядом столь долгим и проницательным, что не осталось никаких сомнений в том, что именно его сюда привело.

Далее, как это принято у астрологов, он разделил небесную твердь на углы и дома и, присев к столу, половчее поставил лампу и перевернул песочные часы, после чего нарисовал диаграмму, которая знакома всякому адепту этой гадательной науки, — диаграмму небес, где дома пронумерованы от одного до двенадцати включительно.

После этого он поместил в дома мистические символы доступных взору планет в том положении, в каком они находились, приняв в расчет не только параллели, но и углы. Проверив правильность диаграммы вторым обзором небесной юдоли, более тщательным, чем первый, он откинулся на спинку кресла и самодовольно произнес: