Послушник попытался развеять ее сомнения.

— Прошу прощения, — начал он, — ведь здесь неподалеку есть остров, название которого Принкипо?

Она тут же обратила на него свой взор.

— А в прибрежной части этого острова, с азиатской стороны, у подножия горы Камарес нет ли монастыря, построенного много веков назад одной из императриц?

— Ириной, — вставила она.

— Да, Ириной; и не был ли отец Илларион долгие годы настоятелем этой обители? А потом, поскольку он прославился своей ученостью и благочестием, не призвал ли его к себе патриарх в качестве знатока Евангелий? А впоследствии не был ли он призван служить императору в качестве хранителя пурпурных чернил?

— Кто сообщил тебе все эти сведения? — осведомилась Ирина.

— Достопочтенная княжна, кто мог мне их сообщить, кроме самого святого отца?

— Так ты — его посланник?

— С моей стороны учтивее будет дождаться, когда ты прочитаешь послание.

С этими словами послушник сделал шаг назад и замер в сторонке в почтительной позе. Ирина взяла в руку письмо и несколько раз поцеловала подпись, восклицая:

— Господь хранит своих избранников!

А потом обратилась к послушнику:

— Воистину добрые вести ты мне принес.

Он, вняв ее словам приветствия, обнажил голову, откинув уродливый куколь, — тот повис за плечами. Фиалковые глаза княжны раскрылись еще шире и засияли внезапно вспыхнувшим светом. Она не видела еще головы более прекрасной и лица более совершенного в своей мужественной красоте — и в то же время столь нежного и утонченного.

При этом послушник был молод — годами даже моложе ее, вряд ли ему сравнялось двадцать. Таково было ее первое общее впечатление. Несмотря на то каким приятным оказался сюрприз, она не подала виду и лишь произнесла:

— Полагаю, что в письме святой отец сообщит мне твое имя, но, поскольку я хотела бы повременить с его чтением, надеюсь, тебе не в обиду будет ответить мне на прямой вопрос.

— Мать моя нарекла меня Андреем, но, когда я стал диаконом в нашей Белозерской обители, отец Илларион, который возвел меня в этот сан, спросил, как я хотел бы именоваться во священстве, и я ответил: Сергием. Андрей — хорошее имя, оно неизменно напоминает мне о моей милой матушке, но имя Сергий лучше, поскольку, услышав его, я всякий раз вспоминаю, что в силу обета и обряда посвящения являюсь слугой Господа.

— Попытаюсь запомнить твои предпочтения, — отвечала княжна. — Теперь же, добрый мой Сергий, задам второй по важности вопрос: завтракал ли ты сегодня?

Улыбка сделала его лицо еще более миловидным.

— Нет, — ответил он, — но я привык поститься, а до большого города не более двух часов пути.

На лице ее отразилась озабоченность.

— Твой святой покровитель тебя не оставил. Смотри, стол уже накрыт. Тот, кого я ожидала, задерживается в пути, а потому я отдам тебе его место с неменьшим гостеприимством. — Потом она обратилась к старому слуге: — Перед нами гость, а не враг, Лизандр. Опусти копье и принеси ему стул, а потом встань у него за спиной, на случай если чашу его придется наполнить повторно.

И вот они сели за стол друг напротив друга.

Сергий принял из руки старого служителя бокал красного вина и проговорил:

— С твоего позволения, княжна, сделаю одно признание.

Манеры его свидетельствовали о непривычке к обществу женщин. Он понимал, что княжна его рассматривает, и заговорил только ради того, чтобы ее отвлечь. Поскольку она медлила с ответом, он добавил:

— Дабы ты не подумала, что я намерен злоупотребить великой честью знакомства с тобой, тем более что ты пока еще не прочла письма доброго отца Иллариона, которое лишь и способно возвысить меня в твоем мнении, я прошу об этом дозволении только ради того, чтобы измерить глубину твоего ко мне расположения. Кроме того, тебе, возможно, интересно будет получить подтверждение собственной искушенности, которой ты, сама того не зная, делишься с человеком, малосведущим в делах света.

Она разглядывала его, и ее первое впечатление полностью подтвердилось. Формой и посадкой голова его была головой поэта; длинные волнистые льняные волосы, расчесанные на прямой пробор, почти полностью скрывали лоб, хотя и было видно, что он широк и бел, с высокими, четко прорисованными бровями. Глаза были серыми. В момент задумчивости в них появлялось мечтательное, устремленное в себя выражение. Усы и борода — первая поросль юности, проведенной в четырех стенах, — были пока еще слишком жидкими, чтобы полностью скрыть очертания лица. Нос был недостаточно вздернут, чтобы заслужить название неправильного. Иными словами, послушник был видом именно таков, каким мы в наши дни представляем себе русского человека. Если не считать высокого роста и мощной мускулатуры, он почти полностью соответствовал византийскому идеалу Христа, которого можно видеть на фресках, прекрасно сохранившихся в одной из стамбульских мечетей неподалеку от ворот, ранее носивших имя Святого Романа, а теперь — Топ-Капы.

Внешность юного послушника, которая вызывала в мыслях княжны представления о безусловной святости, в тот момент занимала ее меньше, чем одна подмеченная ею у него привычка. Взгляд его блистал осмысленностью, пока он претворял свою мысль в слова, но стоило ему закончить высказывание, он как бы обмякал — за неимением лучших слов назовем это затмением глаз, широко при этом открытых, — юноша устремлял их не на собеседника, а на нечто совсем иное; это свидетельствовало о том, что в душе происходила некая тайная работа, отдельная от работы ума. В результате перед Ириной как бы находилось два совершенно разных человека, которые воплощались при этом в одном теле. Безусловно, в людях, пусть и нечасто, присутствует двойственность природы, благодаря которой — если говорить в широком смысле — ни на что не пригодный может оказаться способным на все, внешняя мягкость может служить прикрытием нероновской жестокости, а недалекость ума — лишь облаком, в котором таится молния гениальности. Что делать с человеком такой природы? Можно ли на нее положится? Проведает ли о ней хоть кто-то?

Занятая этими мыслями, княжна услышала лишь последнюю часть неловких извинений послушника и ответила:

— Вряд ли ты собираешься признаваться мне в тяжком грехе. Я выслушаю.

— В грехе! — вскричал он, зардевшись. — Прости меня, княжна. Речь о пустяке, который я представил слишком серьезным. Обещаю, что, даже в худшем случае, ты лишь посмеешься над моим простодушием. Взгляни сюда.

Он бросил на нее взгляд, полный мальчишеского задора, и достал из-за пазухи мешочек из грубого желтого шелка; сунув туда руку, он вытащил несколько квадратных кусочков кожи, на которой были вытиснены какие-то буквы, и положил их перед нею на стол.

— Ты, видимо, знаешь, что это — наши деньги.