Княжна, осмотрев их, заметила:

— Сомневаюсь, что наши торговцы согласятся их принять.

— Не согласятся. Могу подтвердить по собственному опыту. Однако этих денег довольно, чтобы путник мог пересечь земли нашего великого князя из конца в конец. Когда я покидал лавру, чтобы двинуться в путь, отец Илларион вручил мне этот мешочек и, вкладывая его мне в руку, сказал: «Добравшись до порта, где тебя будет ожидать корабль, не забудь там обменять эти деньги у купцов на византийское золото; в противном случае, если только Господь не придет тебе на помощь, придется тебе нищенствовать». Именно так я и собирался поступить, но, добравшись до порта, обнаружил, что он окружен большим городом, где все люди и зрелища мне в новинку, их хочется посмотреть. Я не выполнил его распоряжение. Собственно, я и вспомнил-то о нем только сегодня утром.

Тут он рассмеялся собственному недомыслию, что свидетельствовало о том, что он пока не осознает последствий своего поступка. Потом он продолжил:

— На берег я сошел только вчера вечером и, устав от волнения моря, остановился в трактире там, в городке. Заказал завтрак и, по обычаю моей страны, предложил заплатить за него вперед. Владелец заведения взглянул на мои деньги и потребовал, чтобы я показал ему золотую монету; нет золотой — медную, или бронзовую, или даже железную, но чтобы на ней было вычеканено имя императора. Узнав, что других денег у меня нет, он предложил мне поискать завтрак в другом месте. Прежде чем посетить тебя, я собирался отправиться в великий город, дабы приложиться к руке патриарха, о котором мне всегда говорили как о мудрейшем из всех людей, однако оказался в таком вот нелепом положении. Да и чего ждать от трактирщиков? У меня имелась золотая пуговица — памятка о моем вступлении в лавру. В тот день отец Илларион благословил ее трижды, на ней вычеканен крест, — я решил, что она сослужит мне службу, пусть на ней и нет имени Константина. Лодочник согласился принять ее в оплату за переправу. Ну вот, ты услышала мое признание!

До этого момента послушник изъяснялся на греческом, исключительно чисто и бегло; тут же он умолк, глаза его распахнулись шире прежнего и затмились — можно подумать, что из глубин мозга, расположенного позади них, надвинулась тень. После этого он заговорил на своем родном языке.

Княжна смотрела на своего гостя со все возрастающим интересом; она не привыкла к подобной безыскусности. Как мог отец Илларион поручить столь важную миссию столь несведущему в мирских делах посланцу? Его признание, как он его поименовал, по сути, сводилось к тому, что денег той страны, в которой он оказался, у него нет. Кроме того, чем объяснить эту привычку погружаться в собственные мысли, а точнее — внезапно отрешаться от действительности, если не сосредоточенностью на чем-то, что захватывает все его существо? В этом, чутьем поняла княжна, и лежит ключ к разгадке его истинной сути; она решила этот ключ повернуть.

— Твой греческий, Сергий, безупречен, однако последних твоих слов я разобрать не смогла.

— Прошу прощения, — отвечал он, и выражение его лица переменилось. — Я произнес на своем родном языке слова псалмопевца, которые сейчас повторю и тебе, ибо сколько мне дней от роду, столько раз повторял мне их отец Илларион. — Голосом тихим и мягким, какой уместен для подобного содержания, он произнес: — «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться». Вот эти слова, княжна, и кто осмелится сказать, что они не вобрали в себя всю суть религии?

Ответ оказался неожиданным, манера — притягательной. Никогда еще княжна не слышала столь истового утверждения веры. Этот юноша — не простой монах, он еще и проповедник! А отец Илларион с годами сделался только мудрее! Возможно, из своего далекого далека он смог предощутить, что в нынешний час Константинополю нужен не новый нотабль — епископ или легат, а голос, обладающий силой убеждения, способный умерить противоречия, бушующие на семи холмах древнего города. Эта мысль, будучи всего лишь догадкой, все же пробудила в Ирине сильнейшее желание прочитать письмо святого старца. Она даже упрекнула себя за то, что до сих пор этого не сделала.

— Почтенный священник и мне приводил те же слова в той же форме, — проговорила она, вставая, — и от повторения они не утрачивают ни крупицы смысла. О них поговорим позднее. А пока было бы жестоко отрывать тебя от завтрака. Я пойду и наедине со своей совестью прочитаю послание, которое ты принес мне от святого отца. Угощайся от души, чувствуй себя желаннейшим из гостей, говоря точнее, — она сделала паузу, чтобы подчеркнуть смысл своих слов, — считай, что я была приуготовлена к твоему приходу. Если чего-то не окажется в достатке, спрашивай без всякого стеснения. Лизандр в твоем распоряжении. А я скоро вернусь.

Послушник почтительно поднялся и оставался стоять, пока она не исчезла между вазами и цветами, оставив в его памяти смутное воспоминание о грации и красоте, что, впрочем, не помешало ему, голодному страннику, тут же обратиться к насыщению плоти.

Пересекая портик, княжна Ирина повторяла все те же слова: «Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться»; она ведь сама видела, как беспечный безденежный монах, которого выставили из трактира, нашел себе поддержку в минуту нужды, причем дающей рукой была выбрана именно ее рука. Выбрана кем? Ведь юноша собирался первым делом отправиться к патриарху — кто привел его к ней? Завтрак дожидался приглашенного гостя — что его задержало, как не та же самая сила, что доставила этого незнакомца к ее порогу?

Сообщая читателю, что одним из следствий религиозного рвения, характерного для тогдашнего Востока, рвения столь неуемного, что оно заставляло все умы, включая наиболее светлые, веровать в присутствие Бога, Сына и даже Пресвятой Богородицы во всех, пусть и самых незначительных делах, — мы стремимся тем самым оградить княжну от незаслуженного осуждения. Да, обладая на удивление независимым и бестрепетным духом, она тем не менее время от времени склонна была объяснять естественное сверхъестественным, но не следует судить ее слишком строго, поскольку нет в этом мире представлений более навязчивых, чем самые обиходные.

Сквозь резной каменный портал она вступила в просторную залу, лишенную мебели, но богато украшенную фресками, а оттуда — в простой открытый двор, прохладный и затененный: посредине его била струя воды, падая в чашу из алебастра. Вода, переливавшаяся через край чаши, скапливалась в круглом бассейне с резным узором по краю и снаружи — в нем вольготно резвились золотые рыбки.

Во дворе находилось множество женщин, по большей части — молодых гречанок, они шили, вязали и вышивали. Завидев княжну, все поднялись, уронив рукоделье на безупречно чистый мраморный пол, и поприветствовали ее почтительным молчанием. Знаком предложив им продолжать работу, княжна села на стул, поставленный для нее рядом с фонтаном. Письмо она держала в руке, однако чтению предшествовали размышления.

Признавая, что Господь велит ей выполнить то, о чем говорится в процитированном изречении, она размышляла: идет ли речь об однократном действии? Когда послушник вернется в город, закончится ли на том ее предназначение? Или тем самым она бросит начатое, не закончив? Но какая степень участия от нее требуется? Неуверенность повергла ее в легкое смятение, однако княжна укротила его, обратившись к чтению письма. Перекрестившись и вновь запечатлев поцелуй на подписи, она начала читать — рука была ей знакома, а составлено письмо было на безупречнейшем греческом языке того периода; оно не оставляло места сомнениям.