но не смог найти желтую тетрадку, где писал черновик. До меня дошло, что я, должно быть, оставил ее либо в самолете, либо в транзитном зале аэропорта во Франкфурте-на-Майне, где я пересаживался на рейс, потому что я четко помнил, что работал над главой в самолете. Я написал в авиакомпанию TWA, спрашивая, не нашел ли кто-нибудь мою тетрадь, и убедил коллегу, который специализировался на истории Германии, написать такое же письмо администрации аэропорта во Франкфурте. Тем временем я начал восстанавливать написанное. Для автора не может быть более болезненной задачи, чем попытка воспроизвести незаконченный исчезнувший текст. Это «старомодный» аналог тому, когда при сбое компьютера пропадают несохраненные файлы (гм, самое время нажать «сохранить»!). В процессе, когда я уже потерял надежду получить черновик обратно, он прибыл по почте. Оказалось, у меня была ложная память о том, что я работал над главой во время поездки. Я, несомненно, думал об этом, но это не одно и то же. Глава, как оказалось, неделями лежала нетронутой на библиотечном столике, где я ее оставил. Сотрудники библиотеки предполагали, что я ушел на перерыв и вернусь. Наконец они, видимо, поняли, что я покинул страну, и каким-то образом – может быть, у моего зятя, которому я сообщил о пропаже, – узнали мой адрес. Несмотря на все переживания, благодаря этому у меня появилось время для дополнительных размышлений и внесения изменений, что главе пошло только на пользу.

Книга о стахановском движении открывалась, как и статья о «соцсоревновании», ленинской цитатой: «Русский человек – плохой работник по сравнению с передовыми нациями. <…> Учиться работать – эту задачу Советская власть должна поставить перед народом во всем ее объеме» [Ленин 1958-1965: 187]. Вся книга была посвящена тому, как советская власть пыталась всеми средствами научить рабочих работать лучше и как рабочие реагировали на эти усилия власти. В заключительном абзаце книги я сделал отсылку к настоящему времени, сославшись на то, что М. С. Горбачев использовал пятидесятую годовщину стахановского движения (1985 год) для «ускорения» промышленных процессов, и усомнившись, что «передовые рабочие, “стахановцы 1980-х”, могли вдохновляться» примером своих коллег-предшественников [Siegelbaum 1988:308]. В самом деле, в создании новых героев труда Горбачев преуспел не больше, чем в других своих все более отчаянных попытках.

По иронии судьбы, в то самое время, когда я развивал идею о маниакальной приверженности Советов к промышленному прогрессу и о привитии соответствующего менталитета, глобализированный капитализм совершал переход к своей деиндустриализованной версии. На фоне контейнеризации[86] и внедрения новых финансовых инструментов, столь характерных для гибкости капитала, были обречены на провал отрасли промышленности, обеспечивавшие первенство Америки в экономике XX века, – угледобывающая, сталелитейная и автомобилестроение. Традиционный заводской рабочий класс, соответственно, сократился, как и профсоюзы, которые его защищали, и территории, которые зависели от его заработков.

Что еще более иронично, я был не один такой. В том же году, когда в издательстве «Cambridge UP» вышла моя книга о стахановцах, появились на свет работа Хирояки Куромия о сталинской промышленной революции [Kuromiya 1988], книга Владимира Андрле о индустриализации и социальных изменениях [Andrle 1988], работа Франческо Бенвенути о соревнованиях в стахановском движении [Benvenuti 1988]. Два года спустя еще одна работа на ту же тему вышла на немецком [Maier 1990]. Эта подборка, начало которой положил в 1986 году Дон Фильцер своей книгой «Советские рабочие и сталинская индустриализация» [Filtzer 1986], представляла всплеск продуктивности в исследованиях советской трудовой истории и истории рабочего класса. В этих работах удалось определить, в каких трудовых практиках повторялись прежние механизмы, какие заимствовались в современном им капиталистическом мире, а какие являлись чисто советскими изобретениями. Это помогло прояснить возможности и пределы общественных преобразований 1930-х годов и, как видно из заглавий, расширило понимание взаимосвязи между социальными, экономическими и политическими аспектами жизни при Сталине. Никто из авторов так настойчиво не следовал в этом научном направлении и не был так сосредоточен на советских рабочих, как Фильцер. Объединяя множество сводных данных с наглядными примерами эксплуатации и борьбы рабочего класса, он в течение четырнадцати лет выпустил четыре последовательных тома, описывающих советских рабочих вплоть до «краха перестройки». Абсолютно надежные, они служат настольными книгами для всех интересующихся советской трудовой историей.

Однако со временем все меньше и меньше ученых проявляли такой интерес. Трудовая история в целом начала сдавать свои позиции в 1980-х годах, и этот процесс еще более ускорился в 1990-х. Я бы частично объяснил эту тенденцию наступлением постиндустриальной эпохи, в которой класс утратил свою имманентность, в то время как иные отношения и идентичности, такие как гендер, этничность, раса и сексуальная ориентация, приобрели более заметный характер. Более того, с приходом культурного и лингвистического поворотов историки увлекались детализацией («деконструкцией») нарративов о людях, а не о жизни людей. Оглядываясь назад, они начинают считать свои ранние работы эпистемологически наивными на фоне своей нынешней новой искушенности[87]. Миша, интеллектуальный маяк и большой шутник, называл эти новые тенденции не «деконструкцией», а «деконстракцией»[88], соединяя таким образом дистракцию и деконструкцию. Я относился к ним не так однозначно. Даже если бы я только начал чувствовать себя комфортно в качестве трудового историка и с энтузиазмом относился к тому, что делал в этом качестве, я бы не хотел остаться на задворках интеллектуального прогресса. Для меня этот прогресс был связан с читательской группой, организованной Роном Суни и состоящей в основном из его коллег из Мичиганского университета. Примерно раз в полтора месяца в течение учебного года мы собирались у Рона, чтобы обсудить какую-нибудь работу по истории или родственной дисциплине (антропологии, культурологии, социологии), которую рекомендовал кто-то – чаще всего Джеофф Эли[89]. Летом мы встречались реже и обычно обсуждали художественную литературу. MSG (Marxist Study Group, «Группа изучения марксизма», как мы ее иронически назвали) впервые собралась в 1984 году, и, невзирая на временное перемещение Рона в Чикагский университет, его творческие отпуска и другие перерывы, наши встречи все еще продолжаются. Такая долговечность связана с гениальностью Рона как хозяина.

Начинали мы с классического труда по политэкономии Карла Поланьи «Великая трансформация» [Polanyi 1944], книги Эрика Вольфа «Европа и люди без истории» [Wolf 1982] и двух книг Майкла Буравоя, «Согласие на производство» [Burawoy 1979] и «Политика производства» [Burawoy 1985].

В то время наибольшее впечатление произвели на меня книги Буравоя; они вдохновили на подзаголовок моей книги о стахановском движении. Сейчас очень актуальным мне представляется предупреждение Поланьи о неограниченном рынке, разрушающем демократию. Трудовая история, социальная история и политическая экономия присутствовали в наших