прилетев в Сан-Франциско, чтобы выступить с докладом на конференции Американской исторической ассоциации, я сказал Джону Сэлмонду, старшему преподавателю в Ла Троба, что хочу обратно в Австралию. «Погодите еще пару месяцев, Льюис, – сказал он мне. – Не торопитесь с решением». Как оказалось, это был мудрый совет.

Лина тоже тяжело переживала переезд, даже еще тяжелее, хотя бы потому, что до этого момента она прожила в Штатах меньше года, и то с моими родителями на Лонг-Айленде. Она нашла работу в библиотеке Департамента транспорта штата Мичиган. Обучившись библиотековедению по славистике и поработав в Мельбурне библиотекарем, она чувствовала себя не в своей тарелке. В конце концов, примерно через восемнадцать месяцев, ее взяла на работу библиотека в УШМ, так что она заняла должность, аналогичную той, что оставила в Мельбурне. Сколько браков в нашем поколении потерпело крах, потому что один из супругов (обычно муж) тащил другого из одного конца света в другой? Наш явно был одним из них. Сыграли свою роль и мои амбициозные устремления. Мои родители, особенно отец, наверняка почувствовали наши натянутые отношения, когда впервые приехали в наш новый дом. 18 мая 1984 года, вскоре после возвращения на Лонг-Айленд, папа написал мне: «Интересно, почему ты все еще пишешь статьи и очерки», а не «полноценную книгу».

Ты не должен и не можешь позволять своим семейным делам этому помешать, – предупреждал он. – Твои… должны просто освободить тебя от домашних забот, чтобы ты работал настолько продуктивно, насколько, я знаю, ты можешь. Мы с матерью в детстве никогда не давили на тебя, чтобы ты хорошо учился в школе. Ты сам был таким напористым. Так что я знаю, что ты можешь сделать это. Просто Лина должна проявить больше понимания и сотрудничества. Это то, что тебе необходимо.

Как человек, который упорно трудился, чтобы его семья жила в удобстве, пока его жена сидела дома, мой отец, видимо, не мог понять, что у Лины есть своя работа, в которой она тоже хотела бы продвигаться. Как и у многих женатых мужчин моего поколения, у меня были проблемы с семьей. Стресс нашего поколения ударил по дому[79].

В первые годы в УШМ мне посчастливилось работать под руководством Билла МакКегга (1930-1993), одного из самых мягких и щедрых людей, которых мне выпала честь повидать в своей профессии[80]. Билл с женой Луизой, талантливым скульптором, воспитывали дочерей в соседнем городке Бат Тауншип. Их необычный дом был построен вокруг гигантского дерева, ствол которого располагался где-то между кухней и гостиной. Блестящий историк Венгрии эпохи Габсбургов, Билл также проявлял большой интерес к Восточному блоку. Слух его все ухудшался и ухудшался, и это побудило его «поспособствовать распространению информации об инвалидах России и в целом Восточной Европы в историческом и социологическом плане», о чем я упомянул на ежегодной конференции AAASS в ноябре 1988 года. Из этого специфического интереса выросла идея проведения конференции по этой теме. Конференция «Инвалиды в Советском Союзе и Восточной Европе» прошла в кампусе УШМ в апреле 1985 года. На нее собралась разнородная группа ученых разных специальностей. Некоторых, как меня, пришлось уговаривать слегка отклониться от их основных научных интересов; другие писали об инвалидах или профессиональной работе с ними; третьи сами были инвалидами. Не обошлось без небольшого дискомфорта и недопонимания. Но думаю, у всех осталось ощущение, что достигнут какой-то интеллектуальный прорыв. На основе материалов конференции издательство Питтсбургского университета выпустило сборник «Инвалиды Советского Союза: прошлое и настоящее, теория и практика» (The Disabled of the Soviet Union: Past and Present, Theory and Practice) (1989), где мы с Биллом были соредакторами[81]. Сборник этот стал основой для изучения инвалидности в контексте коммунизма[82]. Работа с Биллом оказалась важной для меня еще и в другом смысле: она установила планку для многих других совместных работ на протяжении всей моей карьеры. Для конференции и сборника я подготовил доклад о производственном травматизме и его профилактике в 1920-30-х годах [Siegelbaum 1989с: 85-118]. Тема мало разработанная; тем не менее в ходе своих изысканий я понял, как советские власти манипулировали данными и засекречивали их. Это было полезно, когда я писал о суперпроизводительных советских стахановцах 1930-х годов.

Мой интерес к стахановскому движению вырос из моей работы о социалистическом соревновании, интереса к социальным основам поддержки сталинизма и моего желания выяснить, чем мотивировались эти рабочие. Дополнительным толчком послужил фильм Анджея Вайды «Человек из мрамора», который, хотя и был снят в 1977 году, был показан в Австралии только в сентябре 1980 года. Помню, как смотрел его с матерью, которая тогда пересекла полмира, чтобы взглянуть на новорожденного внука. Действие фильма происходит в Польше 1970-х. Молодая студентка киношколы снимает свой дипломный фильм об ударнике коммунистического труда каменщике Матеуше Биркуте. Биркут, в 1950-х годах увековеченный в мраморе, впоследствии исчезает. Пытаясь разузнать о его жизни, студентка беседует со знавшими его людьми: пожилым режиссером, снявшим документальный фильм о трудовом подвиге Биркута, бывшим партийным секретарем, ставшим директором ночного клуба, членом бригады и близким другом Биркута и его бывшей женой. Снимая фильм, Вайда уже весьма предвзято относился к польскому коммунистическому строю, но, похоже, все еще испытывал ностальгию по поводу его ранних романтических надежд. Биркут изображен в фильме как наивный человек, искренне верящий, что чем эффективнее он и его товарищи будут класть кирпичи, тем раньше рабочие получат квартиры. Жизнь Биркута пошла под откос после того, как репрессировали его друга, который воевал в Гражданской войне в Испании на стороне республиканцев. По иронии судьбы этот друг, вышедший из тюрьмы по амнистии во время десталинизации, становится директором крупного строительного предприятия в Нова Гуте под Краковом. Этот фильм, несмотря на то что представляет собой художественный вымысел, специфически привязанный к трагической послевоенной истории Польши, дал мне много пищи для размышлений.

По правде говоря, не уверен, я ли нашел стахановцев или они нашли меня. Будучи мальчиком, когда бы я ни выполнял какую-то физическую работу, бабушка Сэди восклицала на идише: «Ег iz а schwerarbeiter». Не думаю, что она меня так хвалила, но я в то время полагал это за комплимент. Быть schwerarbeiter означало не быть «жлобом» (тупицей, «Йокелем», деревенщиной), а скорее кем-то, кто напрягался, потел (schwitzed на американизированном идише, на котором говорила моя бабушка), чтобы добиться цели. Чем больше усилий я прикладывал, тем больше была награда – больше молока, больше похвал, или позже, в средней школе и колледже, – отличных оценок. Кто сказал, что я не был стахановцем