Работая над книгой о стахановском движении, я выступал с докладами на конференциях и публиковал статьи о различных аспектах этого движения и его предыстории [напр., Siegelbaum 1986b]. Одна из этих статей, посвященная трудовым коллективам и коммунам, наиболее удачно сочетала мои политические взгляды с методологической строгостью (хотя и позитивистской). Я представил рукопись в «Slavic Review» в августе 1984 года. Статью предваряли два эпиграфа, иллюстрирующие главную мысль – огромную дистанцию, отделяющую сталинское определение «императивов» советской индустриализации от сознания, характерного для членов коллективов и коммун:

Не может быть сомнения, что эта путаница во взглядах у отдельных членов партии насчет марксистского социализма и увлечение уравниловскими тенденциями сельскохозяйственных коммун похожи, как две капли воды, на мелкобуржуазные взгляды наших левацких головотяпов, у которых идеализация сельскохозяйственных коммун доходила одно время до того, что они пытались насадить коммуны даже на заводах и фабриках, где квалифицированные и неквалифицированные рабочие, работая каждый по своей профессии, должны были отдавать зарплату в общий котел и делить ее потом поровну. Известно, какой вред причинили нашей промышленности эти уравниловско-мальчишеские упражнения «левых» головотяпов [Сталин 1947: 359-360].

Эй, братишка, мы не холопы. К бригадиру не подлизываться [Погодин 1930].

Я утверждал, что рабочие создавали трудовые коллективы и коммуны не столько в попытках резкого скачка в утопическое будущее, сколько как практические механизмы, предназначенные для конкретных целей, в которых ясно прослеживалась заметно меньшая зависимость от непосредственного начальства. Этот аргумент лежал в основе того, что имел в виду социализм, он выражал мою веру в важность восстановления альтернативных коллективистских, эгалитарных смыслов, парадоксально подавленных во имя строительства социализма [Siegelbaum 1986а: 65, 72][83].

Мой отец, которого я упомянул в посвящении к «Политике промышленной мобилизации» как «моего самого строгого критика», прочитал черновик этой статьи. «Здесь речь идет об увлекательном аспекте советского (не социалистического) развития», – написал он на первом листе. В остальном он ограничился в своих замечаниях несколькими вопросительными знаками на полях и лаконичным «непонятно» в начале заключения. Я понимал, что пишу не для своего отца, а для другой, более разнообразной аудитории, хотя теперь я осознал, что на более фундаментальном уровне я писал для себя самого. Редко, если вообще когда-либо в течение этого периода моей карьеры, я отказывался написать для журналов обзоры книг или энциклопедий со статьями, основанными на моих предыдущих работах о ВПК и новых – по трудовой истории[84]. Для чего? Застолбить свой авторитет в этой тематике? Дополнить список достижений для ежегодной отчетности на факультете? Я не буду утверждать, что был выше такой мелочности. Но двигала мной и более легитимная цель: написание таких целевых текстов в пределах установленного количества слов помогало мне отличить важное от случайного или тривиального.

В «Стахановском движении», основном итоге моих усилий второй половины 1980-х годов, библиографический список включает много архивных материалов, но ни одного – из Советского Союза. Бог не даст соврать, я пытался проникнуть в святая святых источников по своей теме. Действительно, как я с разочарованием писал директору IREX в 1986 году: «Это не первый и не второй, а третий раз, когда мне было отказано в визе для проведения архивных работ по этому вопросу»[85]. Взамен я воспользовался доступным Смоленским партийным архивом – доступным благодаря тому, что он был захвачен нацистами в 1941 году и конфискован в конце войны американцами, – на микрофильмах в Национальном архиве в Вашингтоне, а также архивом Гарвардского проекта по советской социальной системе, который тогда располагался в цокольном этаже Центра российских исследований Гарвардского университета. Моя попытка в одну из немногих исследовательских поездок в Москву заказать заводские и местные газеты в Библиотеке имени Ленина оказалась неудачной. «Зашта-белирован» (надо понимать, затруднен или буквально загроможден доступ), – написала библиотекарь на моих бланках с просьбой. Поездка в подмосковные Химки, где хранились газеты, тоже не увенчалась успехом. Милиционер у входа не принял мой читательский билет, потому что Химки, как я хорошо знал, были закрытым для иностранцев городом. Однако я в отчаянии стоял на своем, изображая надоедливого зануду, пока библиотекарь не сжалилась и не впустила меня. Я дал ей свой список газет, и мои надежды резко возросли, когда она начала обрабатывать заказ. Вскоре, однако, кто-то с большей властью все запретил. Поэтому я вынужден был опираться на множество общенациональных, региональных и отраслевых газет, полученных в других местах, выискивал издания различных комиссариатов, профсоюзных и других организаций и читал все книги, связанные с этой темой.

Некоторые из этих исследований я проводил в Хельсинки, куда ездил в те годы иногда с Линой и Сэми, иногда один. После рождения Сасу в 1986 году наша семья увеличилась до четырех человек. Поездки в Финляндию истощали наш бюджет, но финские бабушка с дедушкой имели право видеть своих мальчиков, так что в один из июньских дней 1987 года мы собрали вещи и поехали в детройтский аэропорт. Тогда Сэми было шесть лет, а Сасу – чуть больше года. На полпути в аэропорт мы обнаружили, что забыли дома паспорт Сэми, поэтому я резко развернулся и помчался по шоссе 1-96 со скоростью почти 130 километров в час. В итоге мы успели на самолет, и все последующие восемь часов вынуждены были, вместе с другими пассажирами, слушать вопли бедного Сасу, который заходился в истошном крике. Не уверен, что в ту поездку у меня получилось много поработать, хотя я и старался использовать каждую возможность по максимуму. Эти поездки, а их вряд ли было больше двух-трех, имели свой смысл: укрепить связи мальчиков с родиной их матери и финскими родственниками, улучшить мой финский язык (слегка), теснее сблизиться с родителями Лины, особенно с ее отцом, ветераном войны, который, похоже, не возражал против того, что его зять посвятил свою карьеру изучению Советского Союза.

Даже когда я путешествовал один, без семьи, не обходилось без приключений. Как-то я поехал в Хельсинки один, чтобы написать большую часть текста «Стахановцы в культурной мифологии 1930-х годов», предпоследней главы моей работы о стахановском движении [Siegelbaum 1988]. Вдохновленная книгой Катерины Кларк «Советский роман: история как ритуал» [Clark 1981], эта глава сильно отличается от других в том плане, что в ней сделан упор на жизнь за пределами работы и на то, что позже я бы с большей уверенностью назвал «дискурсом». Благодаря беспрепятственному доступу к советским газетам я работал легко, большей частью в библиотеке. Через несколько дней, вернувшись к себе в Мичиган, я собрался снова заняться этой главой,